Вернись в завтра
Шрифт:
— Ты когда женился, любил ее?
— И не помышлял. Любовь была поздней.
— Зачем же ты на ней женился?
— Принудила бабка твоя. Заставила! — покраснел человек, вспомнив шальную молодость.
— Как сумела? — открыла рот Тонька.
— Те времена не нынешние. А и я на то время в курсантах военного училища был. Послали нас в колхоз картоху убирать. Там на танцульках снюхался с твоей бабкой. Польку с бабочкой я с ей танцевал. На краковяк увел погулять в лесок, дернул меня черт! А ночь была такая тихая, лунная. Вот и ударила моча в голову. Увидел, что пришелся по душе. Ну и попутал бес. Почти месяц мы с твоей бабкой игрались в любовь, хотя ни слова об ней не обронили. Ничего я ей не обещал и с нее не брал слова. А к концу другого месяца она сказалась беременной. Я и ответил, мол, сделай аборт, не могу на тебе жениться. Одно, что не люблю, да еще на своих ногах не стою. Куда в семейный хомут с моею тонкой шеей? Ну, а бабка в слезы, стала грозить, что повесится от стыда. Я, конечно, не поверил. А она озлилась на мои насмешки и на другой день припылила к начальнику училища. Все ему выложила, наизнанку вывернулась. Тот вызвал. С час чехвостил при бабке так, что с меня перья во все стороны летели. А я едино не соглашался жениться. Вот тогда пригрозил он судом офицерской чести. Пообещал отдать под трибунал. Вот тут я оробел. А зря, ведь я не взял бабку силой. Ничего ей не обещал. Молодой был, глупый, жизнь еще не била. Я и напугался, согласился жениться и записался с бабкой. Но, уехав с деревни, не приезжал и к себе ее забирать не подумал. Ну, на што она мне в городе сдалась. Я ж думал: она на росписи успокоится. Об ней ни отцу, ни матери не говорил. Уже с другой встречаться начал. Но эта разыскала моих родителей и приперлась к нам в дом. Пузо у ней уже на уши лезло. Мои вокруг ней носятся. Как же, жена! А тут и я заявляюсь с Наташкой. Решил познакомить с родителями. Ох, что тут поднялось. Какой скандал грохнул. Бабье друг на дружке волосы выщипывать начало. Уж как обзывались, отец с мамкой онемели от удивленья, ни одну в невестки не захотели, обоих выгнали с дому. А на другой день и меня отчислили из училища. За аморальное поведение выбросили на улицу. Но родители сказали мне:
— Лучше работай грузчиком, но женись на любимой! К чему тебе генеральские погоны, если в жизни так и останешься несчастным. Какой смысл жить до старости по команде и приказу. Дыши вольной птицей и не переживай. Пусть твоя деревенщина у себя в селе останется, ты себе найдешь любимую.
— Я с ними целиком согласился и порадовался, что стал свободным от всех. Но поспешил. Твоя бабка вскоре разрешилась дочкой, а я сделался алименщиком. Мне на ту пору еще двадцати годов не было. Твоя бабка, как потом узнал, на цельных три года старей оказалась. Я у ней последним шансом стал. В своей деревне замуж не взяли, вот и поймала меня, дурака залетного. Приловила и схомутала лопуха. А сколько крови и нервов испоганила, уже не счесть. Во все суды кляузничала, что не доплачиваю алименты на дочку. И сколько ни давай, мало было. Прорва, а не баба. Сколько позорила она меня, не счесть. Люто поплатился я за свою похоть. После твоей бабки несколько годов баб сторонился и презирал. Так и не поверил ни единой. От того и не женился в другой раз, боялся нарваться на такую же.
— Так вы и не жили вместе с ней одним домом? — спросила Тонька.
— Да что ты? Вселили ее по решению суда после смерти родителей. Они мигом с деревни перебрались. Уже на другой день после суда. И сели мне на шею. Бабка размечталась, не работая, до стари в иждивенках быть. Но не тут то было. Я отдавал только алименты. Их ей почта приносила, хотя жили под одной крышей. А остальные деньги тратил на себя. Пожалели меня судьи, подсказали. Я и послушался. Конешно, дочке покупал гостинцы, но бабке никогда. Она тож не баловала вниманьем. Не готовила, не стирала, даже в своей комнате не прибирала. Даже не здоровкались. Хоть на одной кухне толклись, словом не перекинулись. Было пойду в туалет, закину дверь на крючок, бабка рванет, а закрыто, и я не спешу выйти. Так чуть до воя не доходило. А разве не досадно бок о бок в своем доме с подколодной змеей дышать? Она и на кухне не подметала, хотя шелуху с семечек опосля себя по всему полу раскидывала.
— Долго же вы с ней мучились вот так?
— Ох и много! Несколько годов!
— А как же спровадил ее в деревню?
— Беда помогла! Дошло до твоей бабки, что больше навара с меня не поимеет. Ничего ей не обломится. А и в доме ей определили самую малую комнатуху. На другое не имела прав. Ведь в семье нашей помимо меня сестра имелась. Она тоже тут была прописана. И коль со мной случилось бы что-то, она сюда перебралась бы навовсе. Но у ней характер крутой. Чуть слово поперек, ждать не станет, так вломит любому, мало не показалось бы. И отвечать не стала б, если б и насмерть зашибла. У ней на все и про все справка имелась от врачей, что она психически больная, страдает расстройством нервной системы, какие сопровождаются частыми и болезненными приступами, во время которых она не отвечала за свои действия. Вот ее пуще всего боялась твоя бабка. Хотя ушла с дома не из-за нее. Но сестру твоя бабка видела и боялась. Были у них бабские стычки, такие, аж водой их разливал. Казалось, в клочья разнесут друг друга. Светланка убирала в доме, стирала, готовила поесть. Она любила меня больше всех…
— А где она теперь? — спросила Тоня.
— Померла, — ответил человек глухо.
— Давно?
— Нет. Два года взад.
— Отчего она ушла?
— Старой сделалась. Она старшей была. Вынянчила меня. Родители оба работали. И Светка, еще совсем дитенком, заменила мне их обоих.
— У нее была своя семья?
— С этим не повезло. Хотя красивой была и очень умной женщиной. Но Бог счастьем обошел. Все ей дал окромя тепла. Все, какое оно у ней имелось, мне отдала. Я это не оценил, не доходило много. Когда понял, было очень поздно и уже ничего не воротить, — вздохнул человек.
— Дед, а ты кого любил?
— Хорошую женщину, — появилась грусть в глазах.
— А почему вы не остались вместе?
Она была мужней, занятой. И свово мужика любила.
— А тебя?
— Да кто я ей? Она и не знала, что я по ей страдаю. Целый десяток лет маялся. Но словом не выдал себя. Не хотел обижать. Она признавала другом, не больше этого. Да и мужик ее мне доверял. Мы уважали друг друга. А потом они уехали в другой город к сыну. Поначалу письма присылали, опосля стала глохнуть переписка, потеряли адреса. Нынче о них ничего но знаю.
— А почему ты не признался ей?
— Эх-х, Тонька! Любовь должна быть взаимной. Здесь такое не случилось. Одни страдания поимел. Но брехнуть про свое не посмел. Видел, что не нужон, что не поймет и возненавидит. Подумает, будто похоть но мне взыграла, козлиная спесь ударила в голову. А это было совсем не так.
— Как жалко тебя, бедный ты мой! Выходит много у нас одинакового. Я тож Степушке не сказала, что люблю его. К чему? Ведь он тоже занятой. Но все ж память от него на всю жизнь себе оставила. Может, мы никогда с ним не увидимся, но я до смерти стану ого помнить.
— Ты встретишь и получше, какие твои годы! А вот, что дитенка не сгубила, Господь вознаградит, даст на твою судьбу хорошего человека и будешь счастлива с ним.
— А как ты думаешь, за что мужики могут полюбить иль возненавидеть женщину? — спросила Тоня робко и сама испугалась своего вопроса, словно выплеснула наболевшее и съежилась, боясь, что Василий Петрович отругает ее за бабье любопытство.
— Ну это ты все разом захотела узнать. Любить человека можно тоже по-всякому. Для того не обязательно быть пригожей. Бабья краса вовсе в другом. Она в душе прячется, вместе с добром и заботой, терпением и лаской, с пониманьем и сочувствием, с верностью. Да только где нынче таких сыщешь? Нету теперь этих женщин. Поизвелись оне навовсе. Единые дешевки пооставались, а с их какой спрос?
— Ну это ты, дед, загнул лишку! — обиделась Тонька. И отвернувшись от старика, встала.
— А чего надулась? Вон твоя бабка разве не такая. Мать тоже не легше. Когда хотел ее в городе в институт воткнуть, чего отказалась? Да потому как наука легко не дается. Потом работать пришлось бы. Ей же по сеновалам сигать хотелось. Тогда ей нравился мужик. Ведь две зимы они встречались, могла всего понять и разглядеть: гожий для семейной упряжки аль нет! Она ж намечтала, что до стари по чердакам и скирдам станет с им прыгать. Да не состоялось. А когда впряглись в семью, понесло вразнос, не сладилось ни хрена. И не потому, что тятька твой плох, от того, что мать дура! Не сумела мужика в руках удержать. С добра, в хорошей семье, ни единый не сопьется. И коль баба путевая, никто и не подумает об нее кулаки чесать. Ведомо, что заслужила. Хоть она моя кровина, а доброе про нее не скажешь. Лентяйка и грязнуля, вся в мать удалась. И норов у ней свинячий. Коль мужик в морду дал, знамо было за что? Я ж его тогда отловил. Прихватил за душу и спросил, за что дочку забидел? Он и сказался, что приловил свою бабу в сарае с соседом. Того не тронул, кой с мужика спрос, коль баба не против. А ей вломил за блядство. Опосля ушел сам, но не она выперла. Не подмогал тебя растить, потому что не был уверен, что ты его семя. Ить он тут, в городе прижился. Машины ремонтирует в мастерской, хорошо получает, заимел семью, троих Мальцев родил, купил дом, и баба на него не забижается. Никогда не видел пьяным. Отчего сменился человек? Выходит, все дело в бабе. И твоя мать прекрасно знает, где он нынче живет. Ни от кого не прячется. Ему стыдиться нечего. Зато твоя маманька никогда к нему не сунется, помня свою срань. Знает, что снова получит кулаком в нос. Ну, а правду никогда не выложит. Какая с вас сознается, что шлюхой стала под боком у мужика? Вот за те дела ненавидят баб!
— Видать сам говном был, коль мамке другой мужик потребовался. Может и он навроде моего Шурки: единая видимость.
— Коль так было, не вязалась бы с ним два года, давно прогнала б от себя. Тогда он ей годился. Твоя мамка запрягла его так, что с ушами загрузила, а сама и стороне осталась. Так вот и не склеилось. Вывалился человек из упряжки. А кому охота свою бабу с дейтонскими мужиками делить? Сама посуди, разве это по-людски?
— Я про это не слыхала, — созналась Тонька.
— Не клепай на своего тятьку, он путевый человек, мне перед им за твою мамку поныне совестно. Каб была она хорошей, давно замуж взяли б свои. Да только у деревенских память долгая. Тебе не проговорились, потому что душу твою пожалели. Все видели, вот и не стали лить горечь на голову. Но не зря о вашем доме шла слава, как о блядском гнезде. Неспроста я тебя оттуда вырвал. Хоть вас с Колькой решил спасти, покуда не поздно.