Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Спасибо, — сказал Андрей, — я спрошу.
В больницу Андрей пришел в половине восьмого.
Он спросил внизу у сестры, что сидела за столиком, в какой палате лежит Глафира Браницкая. Хорошо, что следователь сказал фамилию. Иначе он выглядел бы странным самозванцем. Пожилая ухоженная сестра сказала с немецким акцентом:
— К ней нельзя. Состояние тяжелое.
— Вы только скажите мне, в какой палате, — попросил Андрей. — Я завтра приду и уже буду знать.
— Палата седьмая, — сказала сестра. — Для особо тяжелых. А вы кто будете?
— Я ее родственник, — сказал Андрей. — Я специально приехал.
Сестра внимательно поглядела на Андрея и, видно, поверила ему.
— Это ужасная история, — сказала она. — Женщина так изуродована. Я бы на ее месте предпочла умереть.
— А есть опасность для жизни?
— Молодой человек, я не могу с вами это обсуждать. Завтра будет доктор Власов. Мне вообще запрещено говорить. Я обязана, если кто-нибудь будет спрашивать о больной Браницкой, немедленно звонить следователю господину Вревскому. Вот видите телефон? Я сейчас должна его предупредить.
— Он меня знает, — сказал Андрей. — Я с ним уже разговаривал. Он мне не очень понравился.
Что заставило Андрея сказать это?
— Как вы правы, — сказала сестра. — Он очень груб. Но вы не беспокойтесь. Я полагаю, что ваша родственница будет жить. Приходите завтра. Сегодня она еще в беспамятстве.
Попрощавшись, Андрей вышел из дверей госпиталя и остановился снаружи, придерживая дверь, чтобы осталась щель. И стал ждать. Он ждал минут пять. Сестра вставала, уходила, принесла какую-то тетрадь. Но к телефону не притронулась. Значит, Андрей понравился ей более, чем следователь Вревский. И можно не бояться, что она донесет о визитере.
Тогда Андрей пошел вдоль высокого каменного забора до калитки. Калитка не запиралась. Андрей знал об этом, потому что много лет назад Сергей Серафимович лежал в этой больнице. У него был, кажется, колит. Это было летом, Андрей навещал его и приносил тайком запрещенный доктором табак. Отчим ждал его в саду. Они гуляли по саду, и отчим рассказывал ему о растениях, которые там произрастали. Это было в тот год, когда отчим надеялся пробудить в Андрее любовь к ботанике.
В саду было куда темнее, чем на улице. Старые деревья сомкнули кроны над голой землей. Андрей осторожно прошел к светящимся окнам.
Андрею не надо было даже вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в палаты. За первыми тремя окнами были палаты общие. Четвертое окно, задвинутое занавеской, вело в палату, где лежала Глаша.
Андрей заглянул в щель между занавесками. Палата была освещена электрической лампой. Глаша лежала на высокой койке, на спине, неподвижно, руки были протянуты вдоль боков. Лицо было обмотано бинтами, словно у обожженной. Бинты скрывали щеки — только кончик носа и один глаз были наружу. Почему-то не вовремя вспомнился роман Уэллса «Человек-невидимка». Даже стыдно стало, что вспомнился.
Андрей осторожно толкнул раму. Вернее всего, окно заперто, но чем черт не шутит… И вдруг рама подалась, и окно со скрипом распахнулось. Андрей замер. Но никто не услышал — еще не улеглись спать дневные звуки.
Он подтянулся на руках и, когда оседлал подоконник, вдруг увидел, что Глаша шевельнулась и ее глаз открылся.
— Тихо, — прошептал Андрей.
— Слышу, — чуть слышно отозвалась Глаша.
Андрей спрыгнул на пол и на цыпочках подошел к кровати.
Он склонился к Глаше и отвел спутанные, тусклые рыжие волосы, что скрывали ухо.
— Здравствуй, — сказал он тихо. — Прости, я так долго ехал.
Обветренные, в кровавых трещинках, губы Глаши чуть шевельнулись.
— Я знаю, — прошелестел ответ. — Я все слышу. Я молчу, я глаза не открываю… вроде я без сознания. Боль-то какая…
— Глаша, Глашенька, — шептал Андрей, гладя ее безвольно лежащую руку. — Ты выздоровеешь, я тебя не оставлю.
— Ты приехал, — прошептала Глаша, — дождалась. Мне главное было — дождаться тебя, солнышко.
— Почему ты ничего не говоришь следователю?
— Я про Сережу не знаю. Может, объявится. Может, спасется… Если я сейчас скажу, еще хуже будет.
— Что хуже?
— Ты не понимаешь… Воды дай.
Стараясь не звякнуть стаканом, Андрей поднял его с тумбочки, поднес к губам Глаши. Ей было трудно пить, Андрей думал помочь, подложил ладонь под затылок Глаши, чтобы поднять голову, но она вдруг зажмурила глаз и застонала.
— Отпусти-и-и…
Глаша лежала минуту или две закусив губу, часто и мелко дышала. Андрей молчал, он понимал, что причинил ей боль.
— Избита я вся, — прошептала Глаша. — Упала, все разбито… меня резали, ножами резали, по лицу, по груди. Они мне глаз вырезали. Я знаю…
— Глаша. — Андрей не знал и не мог ничего более сказать. Страдание ее было столь ощутимо физически, что боль передавалась Андрею, вызывая тошноту. — Кто они? Кто? Ты видела?
— Нет, темно… незнакомые… — Каждое слово давалось Глаше с трудом. — Ждать — может, Сережу увидим. Ты не уезжай, ты тоже жди, в доме жди, понимаешь, он может раненый прийти, совсем плохой. Ты дома жди. Не бойся. Тебя никто не тронет…
И вдруг:
— А Филька сдох?
— Да. Он на улицу выбрался, как будто помощь звал.
Глаша закрыла глаз, и вокруг него была чернота. Слеза набухала, стремясь вырваться из-под века.
— Милый, — сказала Глаша, — любимый мой мальчик…
Потом она глубоко вздохнула, ей было тяжело дышать.
— Ты помнишь, что Сергей говорил? Если он скоро не придет, то возьми в сейфе бумаги. Там все написано. Сейф они не нашли?
— Нет, — сказал Андрей.
— Какое счастье! Ты его открой, если Сергей не вернется.