Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Лидочка подошла к окошку. В тусклом свете дня она увидела на подоконнике смазанное темное пятно. Она провела по нему пальцем. Пятно было еще влажным. Грязь.
— Павел Андреевич, — позвала она. Тот не услышал.
В коридоре послышались шаги и голоса.
Лидочка быстро провела рукой по раме — окно было одностворчатое, открывалось наружу. Обе щеколды были открыты. Лидочка опустила нижнюю, потом, продолжая движение, стерла грязь с узкого подоконника. Почему она так сделала? Она узнала голос. Голос в дверях принадлежал Алмазову.
— Кого я вижу! — воскликнул он. Он скрипел кожей куртки, сапогами, карманами. Нечто невероятно скрипучее! — Что вас привело сюда, друзья мои?
Он изображал из себя персонажа какого-то спектакля, заставшего жену с любовником.
Вторжение Алмазова не прошло безболезненно — разумеется, он не смотрел под ноги и потому отшвырнул, сам того не желая, мальчика. Тот тут же ударился в громкий рев, девочка с косой заверещала: «Вы чего маленьких бьете!» Катя стала поднимать сына, утирать ему нос и спрашивала при том:
— Ты ушибся? Да потерпи ты! Что, не видишь, у дяди револьвер!
— Помолчите! — приказал Алмазов потревоженному муравейнику. Он поморщился, пережидая вопли. И повторил, теперь уже без актерства: — Я вас спрашиваю, гражданин Александрийский, вы что здесь делаете?
Только тут Лидочка увидела ранее скрытого крупной широкой фигурой Алмазова президента Филиппова, который выглядывал из-за плеч чекиста.
— Ничего, — сказал Александрийский.
— Как так ничего?
— Мы гуляли, — кивком Александрийский показал на Лидочку, — потом мне захотелось навестить мою старую приятельницу Катю…
Александрийский показал на Катю — она все еще сидела на корточках и утешала ревущего сына, а девочка тоже сидела на корточках, но по другую сторону мальчика, как будто училась утешать детей.
— Да катитесь вы отсюда! — закричал вдруг Алмазов. — У меня от вас голова раскалывается.
Катя молча подхватила под мышку мальчика и, обогнув Алмазова, исчезла. За ней убежала девочка. И сразу стало тихо.
— А теперь, — сказал Алмазов, — я вас попрошу.
— Катя сказала нам, — продолжал Александрийский, — что ее соседка не вернулась со вчерашнего дня. И дверь была открыта. Она сама не смела заглянуть сюда и как раз собиралась пойти к директору… — С этими словами профессор протянул Алмазову письмо Полины. — Все обычно имеет самые простые объяснения.
— А мы их проверяем, — сказал Алмазов, со скрипом склоняясь к горящей лампе, чтобы прочесть при ее свете записку. Он читал, шевеля губами, и только сейчас Лида подумала: а ведь он плохо учился. Плохо учился, но мечтал убежать в индейцы или стать бомбистом, как сам господин Савинков.
— Куда она уехала? — спросил Алмазов.
— Это ваша работа, — сказал Александрийский.
— Хорошо, — сказал Алмазов, пряча записку в карман френча. И очевидно, разговор остался бы без последствий, если бы не неосторожные слова профессора.
— Кстати, — спросил он уже от дверей, — а вы почему здесь оказались?
— Что? — Алмазов красиво приподнял бровь. Лидочка подумала, что он отрепетировал этот маленький жест у зеркала. Стоит по утрам перед зеркалом — то поднимет бровь, то опустит…
В одно слово Алмазов смог вложить такую угрозу, что Александрийский опустил глаза, а остальные замерли, будто ждали, что сейчас карающая десница пролетарского гнева обрушится на профессора.
Но почему-то Алмазов предпочел не выказывать гнева, а сказал после тягучей паузы:
— Мы получили сигнал.
Он не стал уточнять, какой сигнал и откуда. Функцией ГПУ было всезнание, и потому сигналы поступали в ГПУ как выражение этого всезнания, ибо, если бы сигнала и не поступило, Алмазов все равно должен был все знать.
— Посторонних прошу удалиться, — сказал Алмазов.
— Помогите мне, — произнес Александрийский, и Лида поняла, что встреча с Алмазовым далась ему нелегко, — профессор утомлялся скорее, когда волновался.
Лидочка вывела профессора в коридор. Там стояла Катя.
— Ты слышала? — спросил профессор.
— Слышала, что вы ко мне по старой памяти зашли, я вам и сказала, что Полина с вечера не вернулась.
— Ну, прощай, моя хорошая, — сказал Александрийский. — Главное, не бойся никого.
— Я человек маленький, — сказала Катя. Она вдруг потянулась к профессору, обняла его и поцеловала в губы.
— Задушишь, — сказал профессор. Оторвался от нее, и вовремя, потому что из комнаты Полины высунулся президент и крикнул:
— Кто здесь сигнализировал?!
Катя ушла к Алмазову, а ее дети остались в коридоре у двери, им было страшно за мать — они, как звереныши, чувствовали, какая опасность исходила от Алмазова.
Снаружи по-прежнему моросило, но ветер вроде бы перестал, Лидочка раскрыла зонт.
— Мы будем дальше гулять или вернемся домой?
— Я устал, — сказал профессор.
Обратно они шли медленно, несколько раз останавливались передохнуть, возле церкви профессор долго копался непослушными пальцами, расстегивал пальто, достал жестяную коробку с пилюлями.
Лидочка помогла ему застегнуть пальто, что было нелегко, если держишь в руке зонт.
Теперь они были далеко от всех.
— Мне получше, — сказал профессор. — Не так болит проклятое.
— Не ругайте собственное сердце, — сказала Лидочка.
— Ты права, мне не в чем его упрекнуть. Оно меня грело, потому что пылало.
— Как у Данко?
— Я не люблю этого писателя, — сказал профессор. — Что же ты думаешь теперь?
— А вы что думаете? — спросила Лидочка. Ей захотелось чуть подольше не расставаться с тайной, известной лишь ей одной, — тайной открытого окна.