Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Конечно, Сашку были неизвестны услуги, которые оказал дьявол этим неизвестным ему людям. Но если есть дьявол, то приходится признать, что есть и ад. А в аду котлы для грешников. Ясно? И тут, рядом с ним, в нашей столице, живут легкомысленные люди, которые увлеклись легкой наживой и забыли о расплате. Такое случалось с Сашком. И он знал, что расплата в конечном счете куда горше, чем минутные выгоды.
Сашок очень расстроился. Он, правда, еще уговаривал себя, что имеет дело с шуткой, но сам вид бумажника из шершавой, может, даже человеческой, кожи такую возможность рассеивал.
Сашок перебирал расписки и пытался по почерку и по виду бумажки угадать, что за люди попались на удочку к врагу человеческому. Вот расписка Спикухина Эдуарда Юрьевича, почерк мелкий, даже лукавый, подпись в завитках. Кто ты, Спикухин? Что получил ты, что потеряешь? Вот крупные, почти детские буквы, нарисованные кровью на узком листочке Невской Тамарой Михайловной. Дрожишь ли ты, Тамара, перед лицом вечности? А вот летящие, поэтические строчки: «Я, Зельдовский Мирон Гаврилович…» Куда ты улетел, Мирон Гаврилович? Поглядеть бы на тебя, голубчика, когда твоя головенка будет торчать из кипящего котла.
А почему не поглядеть сейчас? Ведь символично, что именно в тот день, когда Сашок решил начать новую жизнь, какая-то высшая сила подсунула ему этот бумажник. Может, от него ждут, что он выполнит свой человеческий и гражданский долг?
Сашок понял, что хочет помочь этим неведомым людям. Пускай операция связана с риском, может быть, с опасностью для жизни. Но нельзя же отворачиваться от людей, если можешь им помочь. Этому Сашка учили в школе, об этом говорила покойная мама. Любому человеку, если он не закоренелый злодей, хочется делать добрые дела. Хочется увидеть благодарные взоры спасенных женщин и детей. И даже хочется вступить в схватку с силами зла.
— А почему бы и нет? — сказал вслух Сашок, сунул бумажник в правый карман куртки, а бумажки в левый и отправился по первому из адресов, чтобы возвратить жертве дьявола расписку кровью и этим спасти его бессмертную душу.
Это благородное решение совершило переворот в сердце Сашка, который внутренне, хоть и не подозревал об этом, именно в этот момент начал превращаться в Александра Ивановича Здешнева, человека с будущим.
Первая жертва обитала в новом кирпичном доме с увеличенными холлами, домофоном. Сашок нажал на кнопку шестой квартиры и, когда изнутри донесся тонкий голос: «Кто еще?», ответил:
— Мне к Спикухину, Эдуарду Юрьевичу.
— Зачем?
— По личному делу, — ответил Сашок.
В микрофоне повздыхало, покашляло, потом дверь щелкнула и открылась. Сашок поднялся на второй этаж. Спикухин ждал его у приоткрытой двери. Спикухин был не толст, но чрезмерно мясист, уши и рыжие волосы прижаты к черепу. Остальное неразборчиво. Одет он был в спортивный костюм фирмы «Адидас». Он оценил быстрым взглядом желтых глаз некрупную, не лишенную стройности, одетую обыкновенно фигуру Сашка и сразу расслабился.
— Я думал, — сказал он вместо приветствия, — что по делу.
— А я по делу.
— Говори, — сказал Спикухин.
Но внутрь не отступил, загораживал проход и не собирался пускать Сашка в квартиру.
— Не лестничный разговор, — сказал Сашок.
— А я тебя не звал.
— Слушай, — ответил Сашок твердо. — Дело касается тебя. Мне что — я уйду. Ты пожалеешь.
— Намекни, — сказал Спикухин.
— Я по поводу дьявола, — сказал Сашок. И сам удивился, как он выговорил это слово — ведь летний день, на площадке светло, дьявола не бывает.
Но на лице Спикухина сразу отразилось внутреннее изумление. Он как-то обмяк, хотя попытался вытянуться, стоять по стойке «смирно». И начал отступать внутрь квартиры, мимо синих с золотом обоев широкого коридора, мимо зеркала в золотой раме, мимо вешалки в виде лосиных рогов, в обширную комнату, где царил египетский гарнитур из пышных кресел и диванов. А Сашок, сразу осмелев и уверившись в том, что все происходящее не розыгрыш, не глупая мальчишеская шутка, наступал на него, как Давид на Голиафа.
— Вы садитесь, — сказал Спикухин. — Если какое поручение от витийствующего, то я сейчас.
Он резво метнулся к японской системе, включил нежную музыку, затем сбегал за дверь, послышалось, как зашумела вода в ванной. Вернулся, утонул в соседнем с Сашком кресле, подвинул к нему вплотную желтые глаза и сказал:
— Внимательно слушаю.
Сашок достал из кармана заранее отделенную от прочих расписку Спикухина, показал ему и спросил:
— Вы писали?
Сашок — человек не агрессивный, но он почувствовал страх Спикухина и не мог не принять строгого тона, как у кадровика, что беседовал с Сашком при приеме на последнюю работу.
Спикухнн принял записку, перечитал, будто никогда раньше не видел, быстро взглянул на Сашка, снова в записку, провел крепким указательным пальцем по своей кровавой подписи, но ничего не ответил.
— Подпись ваша? — спросил Сашок.
— Подпись, — хрипло сказал Спикухин, — моя. Вы же знаете.
Еще несколько минут назад Сашок хотел всего-навсего вернуть бумажку, получить в ответ искреннюю благодарность и идти дальше выполнять свой человеческий долг. Но вдруг ощутил власть над человеком и не смог не воспользоваться ею, не помытарить Спикухина.
— Как же так, — сказал Сашок. — Взрослый человек, состоятельный, с положением, а такие расписки даете? Небось, должность занимаете, людьми руководите?
И, говоря так, надуваясь от власти, Сашок не заметил, что в мгновение ока нечто изменилось. Спикухин положил расписку на журнальный столик, подобрался, глаза посветлели, стали лимонными, и пальцы сжались в кулаки.
— А я подумал, — сказал он медленно, — я подумал, что вы, может быть, и не вы, а он. Облик изменил. Вот что я подумал…