Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Бери, Караманчик, не стесняйся, нет ничего на свете вкуснее этого.
— Спасибо, сам угощайся.
— Ладно, не ломайся, хоть из уважения ко мне возьми кусочек.
— Не приставай, не то миску с ветчиной я тебе на голову насажу! — разозлился я.
К несчастью своему, заметил я блюдо с говядиной. Потянулся, взял кусочек, но прожевать не смог, такой уж жилистый попался, решил я его под стол выкинуть. Проделка моя от тестя не укрылась. Пришлось сделать вид, что коту кусочек пожертвовал: под столом тот сидел в ожидании. Длинноусый со всех ног на моё подношение набросился. Но не
Я встал из-за стола, и веселье расстроилось.
Засуетилась тут Макрине, вымыла нам с Кечошкой ноги и постель постелила. Меня она особенно обхаживала, каждую секунду называла «батоно» да зуб золотой в улыбке показывала.
А я, как посмотрю на неё, так мне всё поросёнок палёный мерещится, и холодный пот меня с головы до ног прошибает.
В спальне два ковра лежало, один красивее другого, и зеркало большое в золотой раме. На стене — кинжал с насечкой. Улеглись мы на пуховые перины, одеялами шерстяными укрылись, и тут Кечошка мне говорит:
— Человек в этой жизни или спит или бодрствует. Плохо ли, хорошо ли, а треть своей жизни мы в постели проводим. Поэтому главное иметь хорошую постель, не так ли, Каро?
— Да, хорошую постель и я люблю, сладко в ней спать.
— Вот и хорошо! Чего же ты смотришь, давай шевелись, парень. За Макрине семь тюфяков да семь одеял с подушками в приданое дают, всё из шерсти, из пуха…
— Скажешь тоже. Не стану же я из-за хорошей постели уродливую жену брать. Мужчине и в давильне на соломе сладко спать, если рядом с ним женщина красивая лежать будет. А если противна тебе она, так и пуховая постель опротиветь может. Страшилище настоящее, Макрине твоя! Если ляжет она в постель со мной, в ту же ночь у меня душа вон выскочит.
— Страсть какой, дружок, ты разборчивый! Известно ли тебе, что на свете без недостатка нет ни мужчины, ни женщины? Так что такого страшного ты в Макрине нашёл? Подумаешь, немножечко нос у неё подгулял, большое дело! Зато добра сколько. Как сыр в масле кататься будешь.
В это время у дверей послышались шаги. Сват замолчал. Шаги смолкли, и разговор продолжился.
— Зачем тебе красивая жена? На некрасивой женишься, во всём она тебя ублажать будет, все желания твои выполнять, под ноги стлаться.
— А зачем мне, чтобы Макрине под ноги стлалась? Ты лучше посмотри, сколько в этой семье стариков-то!
— Шесть человек, а что?
— А то, что все они Макрине в глаза смотрят, чтобы куска хлеба на старости их не лишила. Если я в эту семью попаду, все они мне на шею сядут.
— Нашёл, чего бояться! Не видишь разве, недолго им лямку тянуть.
— Так я об этом-то и беспокоюсь. Как подумаю, что своими руками я их всех должен похоронить, страшно мне становится. Гробовщиком что ли заделаться прикажешь, а то ведь на гробы всего их состояния не хватит, придётся ещё и моим пожертвовать. Довольно я чужих мертвецов оплакивал, эти слёзы и сейчас ещё мне поперёк горла стоят, пусть теперь другие поплачут. Не хочу, Кечули. К чему мне это богатство?! Не хочу я на этой старой уродине жениться. Она и так уж наседкой засиделась. А что дальше-то будет? И лет ей немало, может, годика на два-три
— Потише ты, услышат, неудобно.
— А чего, разве я неправду говорю? Ребёнка ведь ни одна старуха ещё не родила. Старая, говорят, курица яиц не несёт.
— Ах, мерзавец, без ножа женщину зарезал. Ты хоть говори-то потише. Прямёхонько тебя из тёплой постели на мороз вышвырнут.
Утром, не дождавшись завтрака и не попрощавшись с хозяевами, пошли мы дальше.
Сросшиеся брови и скользкий путь
И снова…
— Хозяин!
— Батоно!
Наконец смилостивилась надо мной судьба. Понравилась мне Ксения, девушка с губами цвета малины. И я ей тоже, видно, по вкусу пришёлся.
— Согласна я, батоно, пора ей, засиделась девка, — сказала свату мать.
— Слава богу! — перекрестился тот. — Дай тебе бог счастья, хорошую ты дочь родила, и богу спасибо!..
— Кечошка, сват, не то ты говоришь, — громко, чтобы слышала будущая тёща, прервал я его, — бог тут ни при чём!..
— А ты меня не учи! Тёщу я хвалить за столом буду, — повысил он голос, — а богу я за то благодарность приношу, что нашлась наконец тебе невеста под стать. Не зря ведь поговорка такая есть — цвет цвету, а благодать господу. Прямо про вас сказано. Чего плечами-то пожимаешь, опять чем-нибудь недоволен?
— Погоди, погоди, какого это ты Амбролы сын, не того ли, что у мельничного ручья жил? — уставилась на меня будущая тёща.
— Его самого, — кивнул я ей и тоже на неё уставился.
— Нет, нет, нет! — замахала вдруг она руками. — Я его сыну дочери своей не отдам. И не думайте — нет, нет, нет!
Я остолбенел от удивления. Интересно, чем это мой отец перед нею провинился? Что он такого сделал, что из-за него девушку за меня не отдают?
— Отчего, тётушка? — удивлённо спросил Кечо.
— А оттого. У Амбролы этого брови сросшиеся были. Не отдам я его сыну свою дочь, ни за что не отдам!
— Побойся бога, тётушка Бабуца, не время сейчас шутки шутить, у парня тут, можно сказать, сердце в пятки ушло, а ты — брови сросшиеся.
— Ты что, разве я шучу? Нет, нет, нет! Не отдам, сказала я, и слова своего не нарушу.
— А что тебе Амбролины сросшиеся брови сделали?
— Не знаю, не знаю, но дочери своей его сыну я не отдам! — сказала и ушла.
— Чего доброго она ещё могилу отца моего проклянёт, а этого я ей не спущу, выругаю хорошенько. Идём лучше, брат, пока не поздно, — сказал я Кечошке, — дочка у неё хорошая, но не приведи господь такую тёщу иметь!
— Ты что, на девушке жениться собрался или на тёще? — спросил меня Кечо.
— Если тёща злая, она и жену с ума свести может. От обеих мне житья не станет, живьём съедят. Идём-ка лучше отсюда поскорей.
— Подожди, не торопись, поспешишь, людей насмешишь. Неужели правда сросшиеся брови отца твоего всему виной?
Не знаю, так ли это было на самом деле, но Бабуца упёрлась на своём, как ослица упрямая, и всё одно и то же твердила:
— Нет, нет, нет! Не отдам я ему дочери, у отца его брови сросшиеся были. Нет, нет, нет!