Веселые и грустные истории про Машу и Ваню
Шрифт:
Да, я понимаю, что семь лет ей исполняется только 26 февраля. Но я знаю, что на самом деле можно об этом с ней разговаривать. И, скорее всего, даже нужно.
И я разговариваю.
– Откуда в вас эта жестокость? – спрашиваю я. – Ну скажи мне – откуда?
– А как ты думаешь? – спрашивает она, и у меня скрипят зубы, потому что мне надоело слышать этот ответ уже столько лет от всех этих женщин, которых я сдуру спрашивал об этом.
И предположение, что моя дочь скажет мне правду, с самого начала было, конечно, абсурдным.
– Может,
– А ты вообще-то откуда про это знаешь? – опять вопросом на вопрос отвечает Маша.
– Учительница рассказала.
– А-а-а… – вздыхает Маша, и я понимаю, что зря сказал, учительнице она теперь это запомнит. – А что еще она тебе сказала?
– Что мальчик в самом деле очень страдал.
– Да, под пианино закатился! – смеется Маша.
– Да, и лежал там два часа, и его искали всей школой, кричали, звали его, как в лесу, а он не отзывался. Он страдал.
– Ну да, – говорит Маша, – страдал. И поэтому подножку мне поставил. Знаешь, как больно было?!
– Да?! – злюсь я уже всерьез. – А ты хоть знаешь, почему он тебе эту подножку поставил?!
И когда я злюсь, во мне говорит никакая не мужская солидарность. Или не только мужская солидарность. Я просто вспоминаю, как в те же семь лет зимой полтора часа простоял на страшном морозе под деревянной горкой у подъезда, где жила Варя Сварцевич, чтобы дождаться ее и бросить в нее специально за день до этого приготовленный кирпич. До сих пор жалею, что не попал. Не добросил просто. А так-то я меткий, потому что левша.
Я вспоминаю, как любил я Варю Сварцевич. И не только в тот момент, когда кидал кирпич, а и за год до этого, и за два, и через два года после этого. Да, потом я полюбил другую. Но Варю Сварцевич я любил четыре года, и это были такие годы, каждый из которых идет за пять.
И вот это все я рассказываю Маше. Она внимательно слушает. Мне даже кажется, она так внимательно меня никогда не слушала. И она говорит мне:
– Папа, я же тоже его любила.
– Как? – Я что-то не понял.
– Да, – пожимает плечами Маша, – любила. И призналась ему в этом. А он засмеялся.
– А-а-а, – холодею я, – так это была месть.
– Никакая не месть, – поджимает она плечами. – А что такое месть?
Хорошо, что она это спросила. Я на секунду прихожу в себя, мне даже стыдно, потому что я слишком что-то увлекся и совершенно забыл, что передо мной семилетний, вернее, почти семилетний ребенок.
– Я ему еще кое-что сказала, – добавляет Маша.
Я успеваю подумать о том, что своим рассказом про Варю Сварцевич я, кажется, все-таки сильно потряс ее недетское воображение и прорыв в искренность все-таки случился, иначе она бы всего этого мне не рассказала.
– И что ты ему сказала?
– Что я Павлика люблю.
– Ты на самом деле его любишь? – сразу забываю я обо всем остальном.
– Ну да.
– И давно?
– Ну, не очень.
Точно она сказать не сможет, потому что еще не научилась говорить о времени в часах и днях.
– А за что? Илья мне, честно говоря, гораздо больше нравится.
– Папа, это я Павлика люблю, а не ты, – смеется она.
– И за что?
– А мы вместе с ним на продленку ходим. А Илью раньше забирают.
– Маша, ты сильно упала, когда он тебе подножку поставил?
– Больно было, – подтверждает Маша.
И вот утром мы заходим с ней в школу, и я сразу вижу Илью. А он видит Машу, подходит к ней и тихо просит у нее прощения и что-то дарит ей, что-то в коробочке, я потом все забываю спросить, что же это такое он ей подарил. Я вижу, что он ужасно стесняется, и совершенно не потому, что видит, например, меня, или потому, что рядом стоит его мама. Он стесняется так, потому что рядом стоит Маша.
И, в общем, у меня комок-то в горле застревает.
Чего не скажешь о Маше. Она кивает и начинает кого-то искать глазами. Я с ужасом думаю, что Павлика. Я в самом деле думаю об этом с ужасом.
Но она так никого и не находит. Может, она от смущения кого-то искала глазами, я не знаю.
А вечером она звонит и кричит, что она выиграла первое место. Я тоже что-то кричу, и тоже, в общем, от счастья. Потому что она сначала победила в школьном конкурсе исследовательских работ с работой «Есть ли у куклы сердце?», а теперь и в конкурсе Северо-Западного округа Москвы. И это была абсолютная победа, потому что выше только горы и только выставка работ победителей.
Я по-честному совершенно счастлив, и не только потому, что горжусь своей последней, как всегда, фразой в этой работе: «Отдать свое сердце можно только тому, в кого вложил свою душу».
Я счастлив по одной-единственной причине: чтоб я так жил!
«У меня будут очки!»
Маша и Ваня поехали маленько передохнуть. Но там, где должно быть очень тепло, сейчас очень холодно. Там идет дождь.
Я думал, дети будут страдать. Но Маша увидела кроссовки на колесиках и счастлива уже второй день. На мокрой дороге они лучше скользят. И меня беспокоит сейчас только одно – носит ли Ваня очки. И делает ли он упражнения для глаз.
На шестом году его жизни оказалось, что он плохо видит. До этого ему проверяли глаза, и никаких тревожных сигналов не было. К тому же Ваня никогда не щурился. Никогда он не жаловался на то, что черепашки ниндзя мельтешат на экране так, что невозможно за ними уследить.
Но вот все-таки выяснилось, что он многого не замечал. При этом он прекрасно видел все то, что хотел.
То есть его устраивал тот мир, на который он глядел своими глазами. И я только потом понял, почему мальчик ни на что не жаловался. Он просто не понимал, что может быть по-другому. Он думал, что этот размытый мир и есть норма. Он не знал, что у мира на самом деле более резкие и жесткие очертания.