Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика
Шрифт:
Троица запаниковала.
– А-а-а!.. Дурной!.. – Архип кинулся к окну, распахнул створы, вылез и, держась за карниз, проворно засеменил по трубе отопления к женской «базе».
«Сам так ноги уносил в восьмом классе, когда тот десятый отмечал после выпускного вечера…»
Микола наседал. Холодная морось из распахнутого окна плеснула в лицо. Малюта и Мерин отбивались, как могли. Потом Малюта сломался, бросился в кабину. Мерин – за ним. Щёлкнули крючком – заперлись. «Ага-а, это вам не восьмой класс. Не зря я здесь десятилетку заканчиваю и самый старый в отделении…»
– Скоты, вылезайте!!!.. Пенделей навешаю!!!
Микола крикнул так, чтобы слышали все. И чувствовал, как приливает в поотбитые чужими каблуками рёбра, поясницу и пах боль,
Из коридора донеслись испуганные голоса. «Пора смываться, а не то застукают и досрочно отправят домой». Микола отпрыгнул, выключил свет, стремглав выскочил из туалетной комнаты. Здесь метнулся в самый мрак, к запасному выходу, нащупал холодную металлическую ручку, потянул её на себя, пролез в образовавшийся проём и тихонько затворил дверь. А потом загнул вверх и вниз два заветных гвоздя, известных только ему и Халве – и дверь застыла, будто припаянная к косяку. С п'oнтом заперта. Осторожно, в потёмках стал спускаться по лестнице на первый этаж. «Вещевой склад закрыт, спортзал на замке. А в душевой никого. Кайф! Молодец, Халва! Слесарь будет классный, металл, железо – его стихия. А эти пускай думают, что я к бабам смотался. А там уже Архип – туфта ходячая. Да и кто из ребят сунется в женское отделение на ночь глядя?.. Всё равно никого не пустят, а если кто рваться начнёт, милицию вызовут. И болтать Мерину с Малютой тоже, наверно, несподручно, а то на ковёр к главврачу и всех троих скопом отправят домой, без дипломов… Наши дела никого не касаются. Вернусь, когда поулягутся. А сейчас – отдых. Как хорошо здесь…» В душевой было тепло – здесь топили. «И поди разберись, почему тут топят, а на веранде – нет…»
Скрючившись от не утихавшей боли, он вбирал теплоту радиатора, стонал и откашливался.
…На веранду вернулся к полуночи. Шагал как король – Малюта притворился, что спит; Архип натянул одеяло до подбородка, дрожал. Мерина не было. «Видать, домой умотал, благо рядом…» Но всё равно, укладываясь, предусмотрительно положил дубинку под подушку.
Утром, после завтрака, Микола от скуки забрёл в беседку, которая пряталась в гуще боярышника. В беседке расселись по бортам восьмиклассники и ещё один, незнакомый, новенький; пацаны обращались к нему уважительно, называли Мефодием. Микола молчал. Лишь пару раз кивнул в ответ на приветствия ребят. Поймав на себе оценивающий взгляд здоровенного верзилы, уселся на изрезанный ножами борт. Беседка – это самое старое, что здесь было. На почерневших брусах живого места не найти – все исчерчены именами, прозвищами и датами. Читая надписи, Микола вспоминал многие, уже позабытые всеми лица ребят и девчонок, которые жили здесь когда-то: сам он в этом пэтээсе [5] четвертый год разматывал. К разговору, что вертелся вокруг девчонок, едва прислушивался: все уже было неинтересно. «Что с ними, что без них – одна тоска… Осень в санатории – пора любви. Делать по вечерам нечего – и трутся по двое в укромных углах: надо же чем-то себя занять… Может, опять мне кого-то найти?.. Так и так все мои…»
5
ПТС – подростковый туберкулёзный санаторий (областной или районный).
Вот восьмиклассники сорвались с насиженных мест. В беседке остались Микола и незнакомец. «Да, мордоворот…» – подумал Микола, скользнув взглядом по широким плечам незнакомца, его мускулистым рукам и смуглому лицу с тяжёлым не по возрасту подбородком. Парень, в свою очередь, наглыми синими глазами навыкате смерил его с головы до ног.
– На веранде скоро затопят?
– Спроси у главврат-ча… – Вечно простуженная глотка дала обидный сбой. Ладонью потёр лоб: вчера, падая, больно ударился о трубу. Хрипло выдавил:
– А что, наша жизнь не по кайфу?.. Зря. Этот пэтээс ещё приличный. Есть и похуже.
Непрошенный собеседник раздражал. Но ничего не сказал в ответ, посидел ещё немного, спрыгнул на жухлую траву и ушёл. А лоб всё ныл – будто стальная дуга давила на надбровья. «Наверно, нельзя ни говорить, ни думать, – мелькнуло в голове, – тогда перестанет болеть». Зашуршали листья. Нехотя поднял глаза. Увидел Свету, в коричневом плаще и розовой шапочке, из-под которой выбивались непокорные каштановые пряди. Шла к нему, улыбалась. А с ней сейчас меньше всего хотелось разговаривать.
– Коля, Колюшка, не заболел ли? Какой ты бледный, неухоженный… – Она подошла совсем близко, он почувствовал как её холодные пальцы коснулись запястий рук.
– Я здоров как бык. Лучше о себе побеспокойся…
Весь сжался – она же не понимает, что если с ним так говорить, то он сломается, захочет жалости. А ведь ещё разбираться с этими. И не один раз.
– Может, погуляем, – предложила Света, – в город сходим, повеселимся…
– Ну, давай, сходим… – отозвался глухо, натужно.
Света вдруг спросила нежно, так нежно, как вчера любимая спрашивала художника по телевизору в фильме.
– Тебе было очень больно?
Микола ошарашенно уставился на неё. Лицо у Светы белое-белое. А под глазами – глубокие тени, следы бессонницы и непрекращающихся простуд. Болеет часто. А всё ей погулять. Сплюнул в сторону.
– Не мне одному было больно… Ты-то откуда всё знаешь?
– Ну, и дурачок ты… Про тебя ведь все всё знают! – рассмеялась она и положила ему ладони на плечи. Микола смутился, опустил голову, и улыбнулся – в первый раз за эти праздничные ноябрьские дни.
День пролетел незаметно, без приключений: катались на «чёртовом» колесе, сидели в кино (всё на Светины деньги), бродили по улицам. А вечером, когда возвращались, едва сошли с автобуса, как у ворот натолкнулись на троих. Двое были бритые. «Те самые, что кирпичи кидали позавчера», – смекнул Микола. Ещё один – постарше, с нездоровыми красными щеками, недобро глазел. Света, что болтала весь день без умолку, сейчас будто в рот воды набрала. «Боится, – понял Микола, – ничего, ты и должна бояться, ты в этом году здесь самая красивая. Не самое страшное, когда месят втроём, самое обидное, когда до тебя никому нет дела и некому заступиться. И самое паршивое, когда бояться все поголовно. А праздники – шут с ними… Они в пэтээсе всегда весёлые. Вот только жалко ботинки – не сапоги. Эх, не догадался, дубинку не захватил. Это ведь не Мерин с Малютой… Красномордый – он в Слободе заправляет. А остальные, незнакомые, видать, на призывной пункт никак не могут добраться, вот и догуливают своё».
Микола дотронулся до Светы, закашлялся притворно, и, наклонившись, шепнул:
– Если что, сейчас же беги в отделение… Очень быстро!.. Туда спокойно зайди и никого не зови!..
Стиснул Светину ладонь пальцами – ледяная была. И все-таки, в глубине души, надеялся, что всё обойдётся. Вроде уже зашли на территорию – парни мялись в двух шагах, переговаривались. Вот под каблуком чиркнул гравий, камешки захрустели. Сзади окликнули.
– Эй, длинный, пог'oдь… Стой, говорю!.. Выполняй команду!!!..
«Заводила – этот дембель, что растворители глушит. Его выключить первым».
Мысль работала уже автоматически, будто и не было этой внезапной дрожи в коленях. Чувствительно ткнул локтем Свету, и та заспешила по аллейке к центральному входу.
– Ты куда наярилась, крыса!.. Ты, длинный, ты думаешь, если ты длинный, так тебе всё можно!?
А Микола развернулся – принял стойку: руки сцепил у живота, ноги полурасставил. Кожа на лице горела, в глазах металась муть. «Пускай только сунутся. Назад-то нельзя. Светка растерялась – пока сообразит, где постучать, пока откроют ей… Нет, лучше увести этих подальше. А то притащат к'oдлу и не дадут никому покоя. И никакая милиция не поможет. Лучше пусть со мной одним разбираются…»