Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
Приходят Иван Константинович с Леней.
– Вот что, друзья мои...
– начинает Иван Константинович, как всегда, когда он открывает "вече" и собирается произнести речь.
Но тут же он замолкает. Растерянно обводит нас беспомощным взглядом своих добрых медвежьих глаз.
Мама приходит ему на помощь:
– Письмо получили, Иван Константинович?
– Получил. Да. От Тамарочки...
– отзывается он деревянным голосом. Вот оно...
И он достает из бокового кармана конверт - уже знакомого нам вида, узкий, изящный, сиреневого цвета.
Ох,
– Сашенька, - просит Иван Константинович, - ты Тамарочкин почерк знаешь? Прочитай вслух...
Но тут вмешивается Леня. Он все время не спускал с Ивана Константиновича тревожного взгляда и теперь берет у него из рук сиреневый конверт:
– Не Надо вслух, дедушка! Пусть каждый читает про себя...
Мы так и делаем. Вот оно, письмо Тамары. К нему нужно еще добавить бесчисленные кляксы, ошибки, помарки, какие-то рисуночки, - тогда все будет во всей красе!
"Дорогие дедушка и Леня!
Как вы поживаете? Отчего вы мне не пишете, аи, аи, аи, как нехорошо, вы меня забыли, я плачу...
(Здесь нарисована рожица, из глаз ее катятся небольшие блинчики и сбоку приписано: "это мои слезы".)
Я живу чудненько! Просто сказать, роскошно! У тетушки дом в два этажа, четырнадцать комнат. И весь дом занимает одна тетушка! Вы такой квартиры, наверное, никогда и не видали, даже у Нютки Грудцовой такой нет. В моей комнате обои не бумажные, а стены обиты английской материей, называется "чини,".
Нютка лопнула бы от зависти, наверное, лопнула бы.
Мы уже переехали в Павловск на дачу, каждый вечер ездим на музыку, там самое лучшее общество. Только, к сожалению, много всяких Дрейфусов! Но кто в платочке или без шляпки, тех даже не впускают в зал. Простонародье слушает музыку из-за мостика. А вчера днем я была просто счастливая, потому что в парке мимо меня проехали великий князь Константин Константинович с сыновьями, и они привстали в стременах, и они отдали мне честь, потому что Павловск принадлежит им, значит, они здесь хозяева, а я, значит, ихняя гостья, и они меня приветствуют, это у них такой обычай. Правда, красиво?
Скоро уезжаем за границу. Я вам оттуда пришлю адрес. Дедушка, миленький, надо все-таки, я думаю, прислать сюда бабушкин трельяж красного дерева. Пусть тетушка видит, что мы у дедушки Хованского жили тоже не как последние какие-нибудь.
Целую вас крепко-крепко. Привет Сингапурке, злому попугайке.
Ваша забытая Тамара".
Все мы прочитали письмо Тамары. Сидим, молчим. "Веча"
сегодня не получилось - нечего обсуждать, все ясно.
Иван Константинович прощается и идет к двери:
– Ты, Леня, здесь оставайся. Я немного пройдусь - пускай меня ветерком ополоснет...
После его ухода Леня бежит к окну. Смотрит на улицу и удовлетворенно кивает:
– Молодец Шарафут! Ведь он еще ничего не знает, что за письмо, о чем письмо. А вот чувствует, что дедушка огорчился, и - глядите!
–
Глава шестая. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ
Вечернее чаепитие на даче - священнодействие!
Оно объединяет не только членов семьи, но и друзей, приехавших или пришедших пешком из города (дачный поселок расположен от города недалеко). В особенности, в такие времена, как сейчас, когда все волнуются из-за всяких неожиданных поворотов в деле Дрейфуса. Крейсер "Сфакс" уже приплыл во Францию, и слушание дела уже началось в суде города Ренна, в Бретани.
Все недоумевают, почему дело слушается не в Париже, а в бретонском захолустье. Все гадают: хуже это для Дрейфуса или лучше? Умные люди считают, что хуже. Это врагам было нужно, чтобы новый процесс слушался не в Париже, где сильны социалисты, где много рабочих, учащейся молодежи, много сторонников Дрейфуса. Бретань - это не только глубокая провинция. Спокон веку Бретань - это сердце контрреволюции, монархических заговоров, зловещее гнездо католических священников.
Ничего хорошего тут ждать не приходится.
И в нашем городе - далеко от Франции - честные люди мечутся, стараются узнать что-нибудь помимо скудных газетных телеграмм, хотят встречаться с единомышленниками и друзьями, разговаривать и спорить до сипоты, засиживаясь иногда до поздней ночи за вечерним самоваром.
Мы сидим на балконе: мама, папа, Иван Константинович с Леней, Александр Степанович.
У всех, по-видимому, то сдержанно-сосредоточенное настроение, какое обычно нападает на человека в этот час.
– О чем вы так упорно думаете, Александр Степанович?
– спрашивает папа.
– Я? Да как будто ни о чем особенном...
– отвечает Александр Степанович, словно стряхивая с себя задумчивость.
– У меня почему-то все время вертится в мыслях: "...сообщите капитану Дрейфусу..."
Все смотрят на Александра Степановича вопросительно.
И он поясняет:
– Вы только подумайте: "Сообщите капитану Дрейфусу"!
Значит, он снова капитан? Он восстановлен в прежнем чине и звании. Он уже - не шпион! Пять лет он был тягчайший государственный преступник - у него не было ни имени, ни фамилии! Собака и та имеет кличку! А у него был только номер... Понимаете, каково ему было прочитать: "Сообщите капитану Дрейфусу"! Пять лет с ним обращались как с бессловесной скотиной...
Пять лет он не смел спросить у кого-либо из тюремщиков... ну хотя бы который час. Даже врач не смел сказать ему ни одного слова! И вот он сразу переходит на крейсер "Сфакс", - и там все, надо полагать, обращаются с ним безусловно вежливо! Ведь хорошо?
– Хорошо!
– отзываемся мы с мамой и Леней.
– Нет, вы вдумайтесь поглубже во все это. В телеграмме сказано: "Сообщите капитану Дрейфусу, что он снова имеет право носить военный мундир"... А он помнит день своей гражданской смерти - своего разжалования, - когда его водили, как преступника, перед войсками, а толпа кричала: "Смерть шпиону!