Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Полковник Бэрр услыхал его, несмотря на ветер.
— Нацепите бороду, мистер Леггет. Она вас согреет.
В следующее мгновение лодка с полковником растворилась в промозглой тьме, а мы с Леггетом галопом пронеслись до самой Томас-стрит, и мадам Таунсенд поила нас в гостиной яблочной настойкой «Округ Колумбия» до тех пор, пока мы не отогрелись.
Леггет с невольным восхищением говорил о полковнике Бэрре.
Мадам Таунсенд одарила нас загадочной улыбкой.
— Я весь вечер читала его дедушку. И вообще я часто читаю Джонатана Эдвардса. Люблю острые ощущения.
Мадам Таунсенд ищет в вере драматизма. Прежде чем мы смогли ее остановить, она вытащила том из стопки книг на полу около софы. Страницы были заложены бумажными полосками. Она сделала вид, будто открыла книгу наугад, и начала читать: «Дети кажутся нам существами невинными, но, если не пребывают во Христе, и они в глазах божьих всего лишь змееныши, молодые змееныши».
— Молодые змееныши, — повторила она с чувством.
Известно ее отвращение к детям. Однажды, когда на улице какой-то ребенок ухватил ее за юбку, она вырвалась и завопила: «Нечисть!» Можно было подумать, что она имела в виду свою юбку или свою душу. Но тем, кто ее хорошо знает, ясно, что она имела в виду ребенка.
«Станут ли дети… которые жили и умерли, не зная мучений до самых врат адовых, благодарить родителей за то, что те не предупредили их о том, что им угрожает?»
— Какая гадость, — сказал Леггет. — Если так воспитывать ребенка, он предаст и бога и людей.
— Ну, полковника не назовешь предателем бога и людей, — встал я на защиту Бэрра.
Но мадам Таунсенд не покончила еще с Джонатаном Эдвардсом. Она открыла толстенный том, сдула пыль со страницы, вызвав припадок кашля у Леггета, и стала неумолимо читать: «Да будет ведомо, что, ежели жизни наши не путешествие в рай, они путешествие в ад». Она долгим взглядом посмотрела на Леггета.
— Это не просто пыль, — сказала она театральным шепотом, — но прах от праха. — Он перестал кашлять. — «Есть два великих пристанища для всех, кто покидает этот мир: одно — рай, куда немногие, очень немногие попадают». Ах, мистер Леггет, обратите внимание на этих немногих.
— Я лучше обращу внимание на Черную Бесс.
— У нее сейчас месячные. Но у нас есть кое-кто получше: молоденькая, из Огайо. — Тон у нее стал деловитый. Потом она снова обратилась к книге: — «А другое — ад, где собирается большинство… большинство… большинство человечества. И лишь в одно из этих мест попадем мы в конце путешествия, это нам предначертано». — Она замолкла, книга мягко захлопнулась, в свете лампы взметнулся хоровод пылинок.
— Мне говорили, мистер Леггет, да и вас, мистер Скайлер, это касается (значит, и меня заодно туда же, в ад), что Джон Рэндольф из Роанока, а он лежал на смертном одре в цилиндре, вдруг сел и стал повторять: «О муки совести, муки совести!»
— Рэндольф был псих и евнух. А я ни то, ни другое, милейшая мадам Таунсенд.
Леггет горячился. Мне было не по себе. Мадам Таунсенд раздвинула высохшие губы в улыбке, обнажив желтые клыки, и позвонила прислуге.
— Джентльмены, мы вас порадуем кое-чем новеньким.
Но тут она вспомнила.
— А для вас, мистер Скайлер, у нас припасена «старая» новинка. Так наслаждайтесь же… в этом мире.
И когда появилась прислуга, чтобы проводить нас в преддверие ада, мадам Таунсенд снова раскрыла «Свободу воли» Джонатана Эдвардса (он-то, конечно, в нее не верил).
Элен очаровательна, но зиму она ненавидит. Ждет не дождется весны, хочет уйти от мадам Таунсенд. Я обещаю помочь ей найти работу, и не лгу, ибо — уже потом — я говорю, что наведу справки у друзей, у которых есть знакомые портные. Она сказала, что хочет посмотреть Вокс-холл-гарденс. Я обещаю повести ее туда, как только будет хорошая погода.
Почему никто из моих знакомых девушек, ну, не привлекает меня столь сильно, как она? Хотя я и знаю, что она точно так же привлекает (нет, не может быть, не точно так же) всех, кто согласен за это платить.
Но если рая нет, значит, нет и ада?
Мы с Леггетом покинули Томас-стрит в хорошем расположении духа. Он немного проводил меня. Яблочная настойка и девушки согрели нас, да и северный ветер утих.
— Вот не думал, что полковник так хорошо сохранился.
— Он — замечательный!
— Ты его любишь.
Это прозвучало почти упреком.
— Как тебе сказать? Наверное, люблю. Он ко мне внимателен. А кто сейчас внимателен к кому-нибудь, особенно к молодым людям?
— Тебе удалось что-нибудь обнаружить?
Признаюсь ему, что улов небогат. Про записки о Революции я умолчал.
— А как насчет мистера Ирвинга?
— Он не очень-то разговорчив, осторожничает. Особенно когда речь заходит о Ван Бюрене.
— Хитрый старый кот. Терпеть не могу его мещанские истории.
Нет, это уж слишком!
— Он лучший из наших писателей…
— Быть может, однако не бог весть что. Знаешь, мы только что договорились с Купером, он будет писать для «Ивнинг пост» под псевдонимом.
Месяц назад Джеймс Фенимор Купер возвратился в Нью-Йорк после многих лет, проведенных за границей. Его прибытие осталось почти незамеченным, Ирвинг в отличие от него взял город приступом. Но Ирвинг деликатен, а Купер рад ткнуть своих земляков носом в их недостатки. Чересчур уж он хлесткий для наших ура-патриотов.
— Ты знаешь, — сказал Леггет, — я тщательнейшим образом изучил строение головы полковника Бэрра и теперь совершенно уверен, что он отец Ван Бюрена.
Леггет помешался на новой науке — френологии. Если ей верить, то все черты характера можно определить по шишкам на голове. Он даже предложил мне написать о френологии для «Ивнинг пост». Но сейчас последнее слово за мной.
— Мне интересней изучать, что происходит внутри головы полковника. Это единственный способ узнать, кто он такой и кем он приходится Ван Бюрену.