Викинги. Заклятие волхвов
Шрифт:
Подгоревшие стропила крыши с хрустом провалились, взметнув новые клубы дыма и искр. Сквозь вонь пожарища ярл определенно почувствовал сладковатый привкус горелого мяса, снова напомнивший ему о войне.
Наконец Рорик увидел, что к горящей бане кто-то бежит, сам сделал вид, будто появился только что. Непонимающе крутил головой и растерянно разводил руками, перетаптываясь вокруг багряно-черного пожарища. Морщился от едкого дыма и не стряхивал с перепачканного лица лохмотья сажи…
Почему жены ярла не выскочили из бани, когда почуяли дым? – гадали потом в фиорде. Угорели, наверное, сразу, не иначе.
Все сочувствовали ярлу, сразу потерявшему обеих жен: эти старые печи-каменки – такие опасные…
2
Потом Сьевнару казалось, что между двумя этими событиями – высадкой на Каменный берег, где Гуннар открыл ему свою тайну, и большим походом дружин побережья в Византию – прошло совсем мало времени. Хотя, если вдуматься, прошел год, не меньше…
Или даже два? Трудно вспомнить…
Жизнь на острове была насыщена ежедневными событиями, но при этом по-своему монотонной. Обязательные ратные упражнения, рыбный промысел, подвоз с побережья муки, крупы и других припасов – это занимало все время от восхода и до заката, но оглянуться назад – это безликая, сливающаяся череда. Кажется, дни наполнены до краев, только чем они были наполнены, – трудно вспомнить. «Или это свойство любой жизни – протекать так незаметно, что о ней начинаешь задумываться, только оглядываясь назад?» – рассуждал Сьевнар.
Да, еще ярким воспоминанием остался поход трехсот воинов братства на запад. Дружина острова, объединившись с сильными дружинами Тунни Молотобойца и молодого Сьери Сагенсона, прошли через море и долго поднимались на кораблях по полноводным рекам. Сражались мало, раза два им преграждали путь небольшие отряды местных ратников, и оба раза воины фиордов быстро обращали их в бегство. Осталось впечатление, что дети Одина просто собирали добычу, как ребятня собирает ракушки на берегу. Жители западных гардов и деревень, прослышав, что на них надвигается почти тысяча воинов на двадцати кораблях, бежали кто куда, бросая дома и имущество. Приходи и бери… Об этом Сьевнар сочинил длинный флокк «Песня набега», и воины объединенных дружин взяли на язык его висы еще в походе.
Что еще? Косильщик по-прежнему учил его искусству меча. Иногда хвалил, чаще – ругал. Зато на побережье скальда Сьевнара теперь называли вторым из лучших мечей Миствельда, после знаменитого Косильщика. Большой почет!
Тихая и, в общем, размеренная жизнь…
Неожиданное предложение ярла Рорика позабыть все старые распри и идти в Византию огромным войском взбаламутило всех. Островные братья неоднократно стучали чарами за столом, до хрипоты обсуждая – стоит, не стоит. Конечно, Неистовый ярл не из тех, кто забывает обиды, его отношение к братству Миствельда ни для кого не секрет… Но, рассудить по-другому, так почти все воины побережья собираются как один… Неужели прославленные бойцы острова останутся в стороне?
– Пусть великанша Хель, мать Локки Коварного, разжует меня гнилыми зубами и выплюнет в дыру нужника – нельзя отказываться! – горячился за столом Ингвар Крепкие Объятия.
– А ты подумал своей железной башкой, о которую хорошо колоть камни, вот о чем – с чего бы ярлу Рорику звать нас к такому богатству? – возражал Гуннар Косильщик. – Или он уж никак без нас обойтись не может? Не думал об этом? Нет, пусть рука моя никогда не ляжет на рукоять Самосека, если он задумал какое-нибудь очередную хитрость…
– Да мне плевать на его хитрость! – силач бухал по столу огромной ручищей. – На любую, самую тонкую хитрость найдется сталь, заточенная еще острее! Скажу тебе – скорее звезды посыплются с небесной тверди от удара твоего упрямого лба, чем островные братья начнут поджимать хвост перед прибрежными ярлами! А ты, Косильщик, просто испугался копий византийских солдат, так и скажи…
– Зачем мне говорить, если ты уже все сказал, – усмехался Гуннар. – Так сказал, что уже оглушил всех до звона в ушах!
За столом смеялись. Упрекать Косильщика в трусости… Такое, конечно, можно только в шутку. Но даже в шутку это позволялось немногим.
В сущности, большинство островитян было согласно с Ингваром – надо идти.
Сьевнар Складный почти не участвовал в этих спорах: отговаривался просто: решат братья – значит, пойдем, нет – так нет. Честно сказать, жаркое марево далекой, богатой страны Византии не слишком волновало его. Вот Юрич, Гардарика… Его родина… Воспоминания далекого, уже очень далекого детства…
Но он никому об этом не говорил, даже брату Гуннару.
Едва установилась погода и берега очистились от ледяного крошева, вольные ярлы начали выводить из фиордов деревянных коней. Направляли их бег в Гардарику.
Дружина Миствельда тоже вывела на простор волн своих драконов морей. Сам ярл Хаки Суровый, несмотря на годы, повел в южный набег островное войско.
3
…мамка Сельга входит в избу, осторожно, чтобы не хлопнуть, прикрывает за собой дверь. Легко идет, напевает что-то негромкое, возится у печи. Потом подсаживается к его изголовью. Красивое, строгое, такое родное лицо – совсем рядом. В синих, бездонных глазах – ласковая смешинка. Любеня смотрит на нее и думает, что мать совсем не изменилась за эти годы. Словно и годы обходят ее стороной. Разве что в смоляных кудрях проблескивает серебро – ну так это просто свет отражается.
Прижмуривая глаза, он делает вид, что все еще спит, хотя наблюдает за ней исподтишка. Как это было в детстве, когда он, малец, любил напугать ее, резко, неожиданно вскинувшись из-под одеяла и зарычав по-звериному. И она исправно делала вид, что пугается…
– Проснулся, сынок? – Сельга замечает дрожание век. – И то ладно. Обратно сказать, вставать пора, лежебока. А то все спишь и спишь, как медведюшка-батюшка… А я тут, сына, тебе рубашечку сшила, хорошая рубашечка, мяконькая…
Любеня видет, что в руках у нее действительно холщовая рубаха. Маленькая, только на ребенка-несмышленыша впору. И мать разминает ее в ладонях, словно и впрямь думает на него надеть.
Он хочет сказать, мол, что ты, мама, куда мне такая рубашечка, я ведь уже вырос, уже большой, стал воином, сражаюсь, хожу в походы…
Но почему-то не может сказать. Горло перехватывает.
А Сельга словно бы слышит невысказанное. Хмурит соболиные брови, морщит точеный носик.
– Ну что ты, сынок! – протяжно, нараспев, приговаривает она. – Какой же ты большой? Кто тебе сказал, что большой? Ты – маленький, ты еще совсем маленький… Мой сынок, моя деточка, кровинушка моя… Да вставай ты, забери подводные каракатицы!