Виктор Шкловский
Шрифт:
Но вернёмся к дуэльному поводу.
Евгений Рейн говорит, что Надежда Филипповна Фридлянд рассказала ему следующую историю:
«Когда Горький уехал в эмиграцию, то он свою квартиру в Петрограде на Кронверкском оставил Шкловскому. И Надя поселилась со Шкловским в горьковской квартире. Стояла голодная страшная зима времён Гражданской войны. Тёплого пальто у Нади не было. Она почти не выходила на улицу. Однажды Шкловский сказал:
— Тут где-то находятся горьковские отрезы.
Через десять минут он нашёл в задней комнате сундук, набитый английскими шерстяными тканями. Он выбрал потолще и получше и спросил Надю:
— У тебя есть приличный портной?
— Но это же воровство!
— Ну, тогда мёрзни или сиди дома, — холодно сказал Шкловский.
Через неделю пальто было сшито»… Надя Фридлянд уехала через год после побега Шкловского. «Шкловский всё ещё был в Берлине. Надю он встретил приветливо.
— Хочешь хорошо пообедать? — спросил он её.
— Кто же не хочет.
— Приглашаю тебя на обед к Горькому сегодня в пять часов.
— Я не могу пойти, — ответила Надя, — на мне ворованное пальто. Он узнает свой отрез.
— Не узнает, — сказал Шкловский, — там было двадцать отрезов, как он мог их запомнить.
— Тогда пойдём, — сказала Надя, — я неделю горячего не ела.
Они пошли. Шкловский представил Надю Алексею Максимовичу. Прямо в прихожей он спросил у Горького:
— Алексей Максимович, обратите внимание на это пальто, оно не кажется вам знакомым? Приглядитесь как следует.
А пальто было из приметной английской ткани в крупную ёлочку. Горький посмотрел внимательно, покачал головой, узнал и сказал:
— Это из моего отреза, что мне прислали
По словам Надежды Филипповны, у неё подкосились ноги. Она залепетала что-то, хотела поцеловать Горькому руку. Тот руку отдёрнул.
— А ну-ка, пройдитесь туда-сюда, — сказал он, — я погляжу.
Надежда Филипповна, ни жива, ни мертва, зашагала по огроменной прихожей. Горький внимательно следил.
Наконец сказал:
— Портной приличный, только левый рукав тянет».
А вот что пишет сама Надежда Фридлянд:
«Был пронзительный ноябрьский вечер. Нева, оскорблённая неистовым ветром, помрачнела, вспучилась, вот-вот хлынет на город.
Мы шли по набережной с Виктором Шкловским, возвращаясь со студенческого вечера. Ноги промокли. Я дрожала в лёгкой жакетке, а до дома было далеко.
Виктор Борисович вдруг остановился и исподлобья взглянул на меня:
— Почему вы, собственно, без пальто?
Я пожала плечами.
— Понятно, — сказал он.
Я удивилась его вопросу. Шкловский обычно не замечал окружающего. Он был замкнут, погружён в свои мысли и невосприимчив ко всему, что не имело отношения к формальному методу литературного анализа.
В этой связи я сделаю маленькое отступление. Однажды, вернувшись домой, я застала записку: „Был. Не застал. Рассчитывал на кашу. Досадно. Шкловский“.
Дело в том, что в то голодное время я случайно обнаружила в недрах буфета мешок перловой крупы и подкармливала моих друзей.
— Он только что ушёл, — сказала соседка.
Я кинулась вниз по лестнице: мне непременно хотелось догнать Шкловского — я знала, что он голоден. На мою удачу возле дома стоял извозчик.
— Поезжайте по Николаевской, а когда увидите сумасшедшего — остановитесь, — сказала я.
Через несколько минут извозчик придержал лошадь.
— Этот, что ли?
Извозчик угадал. Виктор Борисович шёл, размахивая руками, внезапно останавливался, подмигивал, улыбался.
— Виктор! — крикнула я. — Садитесь! Поехали есть кашу!
Я вспомнила об этом эпизоде, чтобы объяснить своё удивление, когда Шкловский заметил, что я дрожу от холода.
— Интересно, как вы дойдёте в таком виде, — помолчав, сказал он. — Надо что-то придумать.
Я промолчала, и мы зашагали дальше. У Троицкого моста он снова остановился.
— Есть предложение, — сказал он, что-то соображая. Решение бытовых вопросов давалось ему с трудом. — Я сегодня ночую тут поблизости. Идёмте со мной.
— Не беспокойтесь. Я дойду до дому.
— Не спорьте. Пустая квартира. Хозяева уехали. Позже туда придёт ночевать один товарищ, поэт Л. Ключ у меня. Поэтому я даже проводить вас не могу. Пошли!
Трамваев не было. Начался дождь. Я согласилась.
Минут через десять Шкловский открыл входную дверь. Это была большая, типично петербургская квартира. Добротная мебель, зеркальные шкафы, громадный обеденный стол. В комнатах было нетоплено, но всё выглядело так, будто хозяева уехали только вчера. В буфете нашёлся чай, сахар и даже банка варенья. Вскоре пришёл поэт Л. и принёс полбуханки хлеба и кусок шпика. Я разожгла примус и вскипятила чайник. Стало уютно и даже тепло. Прихлёбывая с наслаждением горячий чай, я спросила:
— Виктор, а чья это квартира?
— Только не обожгитесь, — засмеялся он, — это квартира Горького.
Я не только обожглась, но поперхнулась: горячий глоток попал „не в то горло“.
Полночи мы просидели за столом. Потом мужчины ушли в кабинет, а мне постелили в столовой на диване.
Утром Шкловский бродил по квартире и заглядывал в шкафы — он явно что-то искал. Наконец из спальни раздался его голос:
— Идите сюда.
Он стоял у раскрытого книжного шкафа и рылся на полках, набитых вещами.
— Вот! Нашёл! — Он удовлетворённо крякнул. — Кажется, это то, что надо.
Он вытащил отрез синего сукна и протянул его мне:
— Сшейте себе пальто.
— Вы с ума сошли?! Это же… Это кража!
— Не кража, а взаимопомощь. Нельзя же всю зиму ходить без пальто.
— Не возьму! Ни за что! Какая низость!
— Не буйствуйте, — спокойно возразил Шкловский. — Я договорюсь с Алексеем Максимовичем, когда он вернётся.
— Не могу, — сказала я чуть не плача. — Не могу, и всё.
— Ладно. Не можете — не берите, — ухмыльнулся Шкловский.
С тяжёлым ощущением от неприятного разговора я попрощалась и ушла.
На следующий день Виктор Борисович пришёл есть перловую кашу и протянул мне пакет.
— Что это?
— Синее сукно. Не вы взяли, а я принёс. Откуда — не ваше дело.
Отрез остался у меня, и в мастерской мне сшили пальто. К этому пальто я не могла привыкнуть, как обычно привыкают к повседневной одежде, почти её не замечая. Каждый раз, когда я надевала его, у меня ёкало сердце.
Прошло, наверно, месяца четыре. Однажды вечером в Студии „Всемирной литературы“ ожидалось выступление молодых поэтов. Помню, я болтала с кем-то из приятелей, когда в комнату ворвался Михаил Слонимский и крикнул:
— Горький приехал!
Я оцепенела. Потом заметалась — где Шкловский? Ринулась в одну комнату, в другую — его нигде не было. Вдруг кто-то поймал меня за рукав в коридоре. Это был Виктор Борисович.
— Господи… Господи… Что будет? — лепетала я.
— Попробую выяснить… хотя к нему сейчас не пробиться… Подождите меня здесь.
Он ушёл. Я „вжалась в стену“. Не знаю, сколько прошло времени. Мне казалось, что неделя. Наконец появился Шкловский с насупленным лицом.
— Идите на расправу. Он ждёт вас в гостиной.
Не помню, как я шла, как дошла, как вошла. Горький стоял посреди гостиной, окружённый плотным кольцом. С ним была Мария Игнатьевна Бенкендорф. У меня ноги подгибались, будто ватные. Шкловский подталкивал меня сзади. Горький, увидев Виктора Борисовича, шагнул нам навстречу. Несколько секунд он разглядывал меня острым, недружелюбным взглядом. Все замолчали. Выдержав мучительную паузу, в полной тишине Алексей Максимович громко спросил:
— Это вы стащили у меня синее сукно?
Все с любопытством уставились на меня. Я кивнула, глядя ему в глаза.
— НехОрОшО, — сказал Горький, — нехОрОшО… Ну, вот что, пОдите наденьте пальто. Я пОсмОтрю, ладнО ли ОнО сшитО. Ежели испортили мОё сукно, — не прОщу!
Я бросилась в раздевалку, замирая от стыда и страха. Напялив на себя злополучное пальто и провозившись с пуговицами — руки тряслись, — я вернулась в гостиную.
— ПОдОйдите ближе, — сказал Горький. Он оглядел меня с ног до головы. — А теперь повернитесь… Так. ВорОтник будтО немнОгО мОрщит… А в общем, ничего, хОрОшее пальто. ПрОщаю. Носите на здОрОвье… От меня пОдарок. — И он похлопал меня по плечу.
И тут все прыснули. Горький хохотал громче всех.
Потом я узнала, что с первых же слов Шкловского Алексей Максимович развеселился, но решил позабавиться и срежиссировал весь спектакль, прямо скажу, довольно жестокий»{88}.
Эта история про пальто рассказана здесь не просто так.
Да, действительно, Шкловский тут точно соответствует своему авантюрно-предприимчивому образу, но дело даже не в этом.
Дело в том, что подробности, пересказанные очевидцами, множатся, а картина понемногу становится совершенно неразличимой.
Как уже говорилось, это вполне убедительно показал японский писатель Акутагава, сочинивший рассказ «В чаще», который у нас больше знают по фильму «Ворота Расёмон».
Сюжеты множатся — точно так же они множатся и в случае, ключевом для биографии Шкловского, — в истории его побега в Финляндию.
Глава двенадцатая
ПОБЕГ
«Побег» — вот ключевое слово. Побег. Вот что волочит человека поперёк судьбы — побег.
Тут важно сделать первый шаг, и поток обстоятельств волочит тебя по судьбе, меняя твою биографию.
Шкловский уже бежал по стране, бежал тогда, когда был расстрелян его брат, а 1918 год не разбирался в тонкостях, и пули, попавшие в одного человека, часто убивали стоящих рядом.
Потом он напишет:
«Кому нужно меня арестовать? Мой арест — дело случайное. Его придумал человек без ремесла Семёнов.
Из-за него я должен был оставить жену и товарищей» {89} .
Человек, написавший эти строки, немного кривил душой. Арест его был вероятен и так, но стал вероятен чрезвычайно из-за человека по имени Григорий Семёнов [52] .
Собственно, началось всё в декабре 1921 года, когда РКП(б) начала зачищать политическое пространство России. «Зачистка» — слово вообще особое, довольно точное, и тут оно вполне подходит.
52
Григорий Иванович Семёнов (1891–1937) — в начале политической деятельности анархист (1905); с 1915 года эсер (член Партии социалистов-революционеров — ПСР); с 1921 года член РКП(б). Во время Первой мировой войны — солдат инженерного полка 12-й армии Северного фронта; член армейского комитета; комиссар 3-го конного корпуса; член военного комитета при ЦК ПСР; член Петроградского комитета ПСР; с 1917 года — руководитель Боевой организации эсеров; во время Октябрьской революции в бюро военной комиссии при ЦК ПСР; руководитель военного комитета, основатель боевого отряда ПСР; организатор покушений на Ленина, Володарского, Урицкого. В 1918 году после ареста чекистами выпущен под поручительство А. С. Енукидзе. В 1919 году — один из активистов эсеровской группы «Народ» (меньшинство ПСР — МПСР), став сотрудником ВЧК, одновременно был уполномоченным оргбюро МПСР на Южном фронте. В 1921 году был на нелегальной работе в Германии; тогда же предложил политбюро ЦК РКП(б) разоблачить террористическую работу эсеров в 1917–1918 годах. Автор компрометирующей брошюры, главный свидетель и одновременно обвиняемый на процессе 1922 года. На процессе осуждён; амнистирован. Расстрелян в 1937-м, реабилитирован в 1957 году.
Но всё же это были не 1930-е, не спорое дело политических процессов без оглядки на внутреннее и внешнее изумление народов. Во-первых, эсеры, и правые и левые, действительно дрались с большевиками; во-вторых, эсеры были по-настоящему большой партией — как уже было сказано, в лучшие времена до миллиона членов. У них действительно была революционная история — взорванные и застреленные чиновники, крестьянская программа — всё то, что просто так со счетов было не скинуть.
На выборах в Учредительное собрание эсеры лидировали, получив 40 процентов против 24 процентов у большевиков (за эсеров голосовали почти восемнадцать миллионов человек).
Да что там, Блок печатал «Двенадцать» не где-нибудь, а в левоэсеровской газете «Знамя труда», да и был арестован в своё время большевиками именно по эсеровскому поводу [53] .
Зачистка шла через политический процесс, к которому стали готовиться загодя, ещё за полгода.
Для начала было принято постановление Пленума ЦК РКП(б) «Об эсерах и меньшевиках»:
«Из протокола заседания Пленума № 14, п. 14 от 28 декабря 1921 г.:
СТРОГО СЕКРЕТНО
…14. Об эсерах и меньшевиках.
(т. Дзержинский).
а) Предрешить вопрос о предании суду Верховного Трибунала ЦК партии с.-р.
б) Поручить комиссии в составе т.т. Дзержинского, Каменева и Сталина определить момент опубликования.
в) Предложение т. Дзержинского о меньшевиках передать на предварительное рассмотрение той же тройке с докладом в Политбюро.
СЕКРЕТАРЬ ЦК» {90} .
53
А. А. Блок был арестован 15 февраля 1919 года по обвинению в связях с левыми эсерами и доставлен в дом заключения на Гороховой улице Петрограда; 17 февраля освобождён в результате хлопот М. Ф. Андреевой и А. В. Луначарского. — Прим. ред.
После предварительных шагов, о которых и пойдёт речь, было проведено досудебное следствие, завершённое 23 мая 1922 года. На скамью обвиняемых сели две группы людей — и в этом была особенность этого процесса: обвиняемые первой группы были собственно обвиняемые, а вот вторая группа вместе с государственными обвинителями принялась обвинять первую. В первой группе были десять активистов партии и двенадцать членов ЦК, во второй — двенадцать как бы раскаявшихся эсеров. При этом всё равно нельзя было сказать, что процесс прошёл как по маслу.
Историк Олег Назаров пишет:
«Защитниками обвиняемых первой группы стали известные русские адвокаты с дореволюционным стажем, бельгийцы Эмиль Вандервельде и Артур Вотерс, немцы Теодор Либкнехт и Курт Розенфельд. Все иностранцы были членами социалистических партий. Большевики с неохотой допустили к участию в процессе этих четверых иностранцев и ещё до его начала развернули кампанию по их дискредитации. На всех станциях, через которые они ехали, их встречали шумные демонстрации возмущённых граждан. В Москве на вокзале собралась многотысячная толпа с лозунгами типа „Долой предателей рабочего класса“. Лозунг „Каин, Каин, где твой брат Карл?“ был адресован персонально Либкнехту — брату погибшего в 1919 году и чтимого коммунистами Карла Либкнехта. Розенфельду плюнули в лицо, а Вандервельде спели: „Жаль, что нам, друзья, его повесить здесь нельзя“.
Иностранным защитникам хватило нескольких дней, чтобы понять, что никакой реальной помощи подсудимым они оказать не смогут. В то же время их присутствие на суде позволяло большевикам говорить о том, что судебная процедура ими соблюдается. И когда четыре иностранца заявили о решении отбыть из Москвы, коммунисты стали затягивать выдачу выездных виз. Чтобы получить визы, иностранным защитникам пришлось начать голодовку! Покинуть Россию они смогли лишь 19 июня. Через несколько дней, несмотря на угрозы, защиту подсудимых первой группы прекратили и их русские адвокаты. Этот поступок не прошёл для них бесследно, а репрессии не обошли их стороной.
28 и 29 июля государственный обвинитель Николай Крыленко выступил с 18-часовой обвинительной речью. Понимая шаткость доказательной базы, на крайний случай Крыленко оповестил собравшихся о наличии у него универсального обвинения. По его словам, „недонесение есть состав преступления, который по отношению ко всем без исключения подсудимым имеет место и должен считаться установленным“. Комментируя это заявление, писатель Александр Солженицын заметил: „Партия эсеров уже в том виновата, что не донесла на себя! Вот это без промаха! Это — открытие юридической мысли в новом кодексе, это — мощёная дорога, по которой покатят и покатят в Сибирь благодарных потомков“.
Несколько обвиняемых отказались выслушать приговор стоя, за что были выведены из зала суда. Сам же приговор был вынесен на основании Уголовного кодекса 1922 года, вступившего в силу за неделю до начала процесса — 1 июня. То, что закон обратной силы не имеет, организаторов процесса не смущало. 12 человек были приговорены к расстрелу, остальные — к тюремному заключению на срок от 2 до 10 лет. Президиум ВЦИК помиловал 10 человек и отложил исполнение приговора для 12 смертников, по сути, сделав их заложниками: приговор в отношении их должен был быть незамедлительно приведён в исполнение, если ПСР станет использовать вооружённые методы борьбы против советской власти.
14 января 1924 года смертный приговор был заменён 5-летним тюремным заключением с последующей 3-летней ссылкой в отдалённые районы страны. К тому моменту, по подсчётам приговорённого к высшей мере наказания Абрама Гоца, за два с половиной года после суда он и его товарищи провели 18 общих и индивидуальных голодовок, которые в общей сложности продолжались целый год — 366 дней. Ещё 21 декабря 1923 года смертник Сергей Морозов покончил жизнь самоубийством, перерезав себе вены»{91}.