Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
Всеволод Иванович ждал - нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло - Тайка стояла.
Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!
Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.
– Тайка!
– вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал.
– Помяни мое слово - придет. Сам придет. Верно!
Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон - бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку - головка - подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?
"Реноме"
– ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал!
– Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.
Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.
– Покажу тебе, барин какой!
– ворчал хриплым голосом Виктор.
– При исполнении - болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении...
– Ешь, ешь скорей и ложись!
– кричала Груня из столовой - бойко брякали тарелки.
Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:
– Сссволочь... какая!
– Ты это на кого это?
– И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.
– А!
– махнул Виктор рукой.
– Дурак один с бородой.
– Обидел?
– Груня подняла брови.
– Стрелять!..
– и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол - вдруг, срыву. Ахнула посуда.
– Да ну, к черту!
– и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.
– Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя.
– Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.
– Ешь, ешь, - говорила Груня, трепала за плечо.
– Грунечка!
– вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. Грачек, знаешь, тоже... я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец... А полицмейстерша...
– Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал...
– а полицмейстерша: цыц!
– Потом, потом!
– слышал сквозь сон Виктор.
– Да пей же, простынет. Ой, простыни-то!
– и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.
– Фу, - набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву.
– Сохрани и помилуй!
– кончил Виктор и думал о бомбе.
Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.
Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.
– Сохрани, черт возьми, и помилуй!
– шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней.
– Фу ты! Кого это черт несет? Виктор встрепенулся, отряс голову.
– Здесь, пожалуйте!
– услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.
– Кто?
– хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.
– Герой, герой, чего орешь?
– голосок теноровый, - что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.
– Зазнался, не узнал, - и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.
– Витя, Витя!
– звала из спальни Груня.
– А это, кто это такая? Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор.
– А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А?
– И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.
– Самая язва, - ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, - это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.
Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.
– Это что?
– и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.
– Это все у нас - "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется?
– Сеньковский вертел головой, осматривал стол.
– В буфете? Я сам достану, сиди, сиди!
– Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета.
– Вот!
– Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. Ничего, я в стакан, не вставай, - и Сеньковский налил полстакана водки. Да! Ты знаешь, чего я пришел?
Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.
– А черт тебя знает.
– Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.
Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.
– Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю?
– Сеньковский дернул Виктора за обшлаг.
– Да не кури ты этой дряни, - Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. Идиот!
– чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: - Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям!
– Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе.
– Помощник теперь приставом!
– Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.
Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.
– Кто там?
– оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.
– Да жена это, - сказал Вавич.
– А!
– пустил дым Сеньковский.
– Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.
– Надо подумать...
– и Виктор кивнул бровями.
– Подумать!
– передразнил Сеньковский.
– Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь?
– Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал.
– Есть интересик!
– сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.