Виктор Вавич (Книга 2)
Шрифт:
Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.
– Ну, идет?
– через минуту сказал Сеньковский.
– А чего делать?
– сказал Виктор, все глядя вниз.
– Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.
Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.
– Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие.
– Сеньковский встал.
– Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да!
– и Сеньковский прищелкнул языком.
– Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?
– Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.
– А что ты говоришь?
– Да мне ко всем чертям! Все равно!
– Виктор уже кричал.
– Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.
– А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.
– Что?
– гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.
И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:
– Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, - и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.
Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.
– Ну а я пошел, пошел, - и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.
– Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это?
– Груня держала Виктора за плечи.
Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.
– Что он это говорил?
– Груня глядела Виктору в самые зрачки.
– А, не надо!
– Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.
Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:
– Тоже болван! Болван! Болван!
– Витя, Витя, дай я, - Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу.
– Фрося, Фрося!
– кричала в коридор Груня.
Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.
– Чего содом поднимать?
– крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней.
– Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?
Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.
– К чертям собачьим!
– сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова.
– Болваны, - шептал Виктор.
– "Реноме" и болваны... все.
Подушка
КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.
– Мне один мальчик говорил, - начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, - он в нашем классе. Так его папу тоже, - Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, - ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером.
– Коля отвернулся в окно.
– Заседали, говорит... Потом...
– Коля взял новый кусок хлеба.
– Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать...
– Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.
Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.
– Ей-богу!
– говорил Коля.
– Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.
– Ну мамочка! Ну милая!
– Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.
– Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу!
– кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.
Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал - скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого - больших. Он свернул за угол - вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, - мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.
Коля пустился отчаянными ногами.
– Эй! Стой! Куда!
– и свисток.
Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:
– Прочь!
А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.
– Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал?
– Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.