Виктор Вавич (Книга 3)
Шрифт:
– Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете - в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш...
Петр Саввич вдруг дернулся:
– Это как то есть зять!
– Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости...
Петр Саввич вдруг замотал вниз головой - хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже - шатал опущенной головой, бормотал:
– Вот и люди знают - подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше подлец.
– А вы ее можете к себе взять!
– басовито заговорил что с бородкой. Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, - выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?
Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: "А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка". Он - "что? куда?" - "К отцу! Погостить!" Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад - а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, - и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.
– Не хотите?
– спросил чернявый.
– Вы испугались?
– Я испугался?
– вдруг выпрямился Петр Саввич.
– Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!
– Если согласны, то сколько?
– чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.
– Пять тысяч хотите?
Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.
– Десять!
Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.
– Слушайте, ребятки, - вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, - давайте вы мне, ребятки, одну тысячку... да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!
И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.
– Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что... Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.
И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.
– Подумайте, - говорит, - вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется... Ну так вот, - и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол - мельтешат вроде.
– Не придет он, - говорил Алешка дорогой из чайной.
– А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал?
– Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.
– Левка говорит - тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю - еду учиться, в Цюрих, что ли.
– Грузины уже уехали?
– Вчера уехали. Все, понимаешь, уехали домой.
– Ведь не можно, не можно, чтоб за пять этих тысяч вешали человека, прошептал Кнэк.
– Не можно, не можно! Я все одно дам ему знать, что товарищи работают для него. Завтра надо, чтоб были еще пять тысяч.
– У его отца спросить?
– вдруг остановился Алешка.
– А вдруг старик совсем не придет? Кнэк дернул его за рукав.
– Не стой! А где та книга, что ему дали? То надо узнать досконале.
Варенька
АННА Григорьевна сама открыла двери, она глянула на мужа. Андрей Степанович сдержанным взглядом водил по стене, снимая крылатку.
– Ведь его же повесят! Повесят!
– крикнула Анна Григорьевна и тряхнула за плечи Андрея Степановича.
– Саню, Саню, моего Саню!
И вдруг она быстро стала хватать со столика шляпу, перчатки, сдернула с вешалки пальто.
Анна Григорьевна почти бежала по городу, толкалась о прохожих, сбегала на мостовую, чтоб без помехи, скорей, скорей, спотыкалась. Люди на нее оглядывались, глядели, кого она догоняет: Анне Григорьевне не приходило в ум взять извозчика. Совсем запыхавшимся голосом она кричала через стекло дверей унтер-офицеру в парадной генерал-губернатора:
– Впустите, голубчик, впустите.
Солдат шатался за стеклом, вглядывался в лицо.
– Кто такая? Кому?
– К Миллеру! Тиктина! Скорее, голубчик, - и она мелко барабанила пальцами по стеклу, как бабочка крыльями.
Солдат пошел. Анна Григорьевна видела, как седой камердинер с галунами слушал солдата, как пошел.
– Господи, помоги! Господи, помоги!
– шептала громко Анна Григорьевна. Парные часовые по бокам, у будок, смотрели молча, недвижно. Анна Григорьевна в тоске вертела головой, терлась плечом о стекло. "Идет, идет! Слышно, идет". Унтер-офицер сбегал по ступенькам.
– Не приказал принимать!
– крикнул солдат через двери и, сморщив брови, глядел на Анну Григорьевну.
– Пустите! Пустите!
– закричала Анна Григорьевна, и она старушечьими кулачками забила в стекло.
– Держи! Держи!
– крикнул унтер. Часовой шагнул и, придерживая винтовку, отгреб рукой Анну Григорьевну от дверей.
– Пустите!
– вырывалась Анна Григорьевна. Короткий свисток круто дернул сзади, и вот уж кто-то сзади обхватил за талию, тянет назад квартальный.
– Я не уйду! Не уйду!
– и Анна Григорьевна вырывалась, шляпка трепалась на голове, волосы лезли в глаза. Анна Григорьевна отбивалась, а он оттаскивал, оттаскивал.
– Сударыня, не скандальте! Ну-ну, не скандалить, ей-богу, в участке ночевать будешь, верно говорю.
– Пусти, - рванулась Анна Григорьевна. Но квартальный уж свистнул, и дворник подбегал от ворот.
– Отведи, отведи!
– И дворник крепко и больно взял Анну Григорьевну за локоть, толкал плечом.
– Пошли-пошли-пошли!
– приговаривал дворник.
Анна Григорьевна перестала рваться, она семенила ногами, покорно шла перед дворником, он вел ее по мостовой, вел уже второй квартал.