Виктор Вавич
Шрифт:
Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он — белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.
И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. «Варвара Андреевна!» — повел бровями Виктор.
— Яко ты еси Воскресение и живот… — и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:
— Матюша! Матюша мой!..
Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.
Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:
— Pardon, monsieur! — И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.
Свеча
ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест — за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:
— Вечна-я память…
И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом — она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: «жертвам долга» — прочел Виктор черные блестящие буквы.
При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: «Двадцать или тридцать? Тридцать неловко — будто горжусь». Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять — широко чиркнул Виктор, как крикнул.
— Делает честь вашему сердцу, — довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.
Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.
Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем — многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.
Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.
— Слыхали, а, слыхали? — он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. — Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего — опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?
— Вполне… — начал Виктор.
— И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, — он шел и терся плечом о Виктора. — Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?
Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому — глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз — серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой — как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:
— Зайдем в «Южный», с того хода — полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, — и он пошел, не оглядываясь, к воротам.
Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.
— Мне домой, уж идите одни, — сказал Виктор.
Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. «Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо…» И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:
— Веди, уж черт с тобой! — и обогнал Сеньковского во дворе.
Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами «Южного». Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.
— Бывалый диванчик, — и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. — Дай свечку, графинчик, селедку и штору того… спустить! в миг, а?
Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком — оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.
— Ну, — кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, — ну, вали, что там, — крепким голосом крякал Виктор.