Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1
Шрифт:
Кстати, много позже в книге про Есенина я увидела фотографию, на которой слева сидел Мандельштам, а справа стоял Есенин, а под фотографией была подпись: «Сергей Есенин и Осип Мандельштам». Я показала фото маме, и спросила:
– Мама, где здесь Есенин?
– Что я Есенина не знаю? Вот он! – ответила мама.
– Неправильно. Читай подпись. Это должен быть Мандельштам.
Мама всё поняла и со смехом сказала:
– Да я тогда сразу же поняла, что ошиблась, но признаться в этом не могла.
Папа, который слышал наш разговор, выразительно посмотрел на маму и промолчал, а я сразу же вспомнила «оконную» эпопею, но
За неделю до этого наша семья чуть не распалась. Был субботний вечер. Папы дома не было – он консультировал заочников. Мы с Жанкой уговорили маму пойти в кино. Новый кинотеатр «Целинный» находился совсем рядом, напротив нашей школы, то есть в пяти минутах ходьбы через скверик. В кино мы сходили, а когда вернулись домой, мама молча стала собирать папины вещи и складывать их в чемодан. Бабушка засуетилась, заволновалась:
– Чого ты робишь, Катерина?
Мама почему-то на украинском ответила:
– Отчепитесь, мамо.
Сказала она это таким тоном, что мы с Жанкой оцепенели и молча наблюдали за упаковкой папиных брюк, трусов, носков и рубашек. Как выяснилось позже, мама по пути в кинотеатр, в скверике, увидела папу, который шёл куда-то, обнимая за талию молоденькую дамочку, вероятно заочницу. Когда папа вернулся домой, путь к входной двери ему преградил туго набитый чемодан.
Выяснение отношений длилось довольно долго. Мы при этом не присутствовали. Бабушка сидела в маленькой комнате на своей кровати, и что-то шептала про себя, а мы с сестрой пережидали бурю на балконе. Меня била мелкая дрожь, и думала я только об одном: «Хоть бы не выгнала!». Мне было тринадцать лет, и я, конечно, знала, что такое супружеская измена. Минут через тридцать-сорок мама позвала нас в «залу». Папа сидел за столом, и было видно, что досталось ему по полной программе. Он, не поднимая головы, сиплым от волнения голосом сказал:
– Садитесь, дочки.
Мы сели тоже за стол. Пауза длилась минуты две-три, потом мама ледяным тоном «подбодрила» папу:
– Говори, говори.
Папа откашлялся и путано начал:
– Вот я… впервые в жизни,… в общем, хотел… и попался как кур в ощип…
Он говорил ещё что-то, толком не помню. Вроде бы смысл был такой, что изменить маме он не успел, и что больше таких поползновений с его стороны никогда не будет.
На протяжении всего этого сбивчивого монолога я испытывала дикую неловкость за отца, и вовсе не из-за его неудачной попытки оборвать поводья и поскакать по полям. Тут я ему всей душой сочувствовала: надо же – раз в жизни попробовал и сразу же попался! Просто я чувствовала себя так, словно меня заставили наблюдать интимную сцену.
Конечно же, для мамы это был удар ниже пояса (прошу прощения за некоторую двусмысленность использованной идиомы), и её можно понять, но уж лучше бы она не устраивала публичную экзекуцию, честное слово! Как бы то ни было, с тех пор отец на сторону не смотрел, а если и смотрел, то об этом только ему и ведомо.
Напряжение между родителями ещё какое-то время сгущало воздух в тесной хрущёвке, но потом всё потихоньку улеглось. Правда, бабушка после этого случая решила стать более бдительной и за поведением потерявшего доверие зятя последить.
10. Дочки – матери
Как-то к нам заглянула соседка – одинокая медсестра тётя Маруся, жившая в однокомнатной квартире напротив. Это была средних лет пышущая здоровьем и смешливая брюнетка в теле. Она и раньше к нам по-соседски заглядывала: поболтать о том, о сём, попросить соли, или занять десятку до получки, и никогда никого её визиты не смущали. Но на этот раз Варвара Петровна обратила внимание на то, что зять проводил соседку до двери:
– Катерина, дывись! Андрей перед этой вертихвосткой ходуном ходить! А та на нёго так и зыркает, так и зыркает! Чого это вона к нам зачастила? А?
Мама от негодования аж на стуле подпрыгнула:
– Чего вы, мама, выдумываете! У меня у самой глаза есть, а вы не в своё дело не лезьте!
Наверное, ей было крайне неприятно вспоминать папину «измену», а бабушкина бдительность только подлила масла в огонь. Бабушка ещё какое-то время пыталась отстоять свою точку зрения на поведение соседки, предлагая её в «хату не пускать», но мама сказала, как отрезала:
– Я буду решать, кого в дом пускать, а кого нет!
На такое категорическое заявление у бабушки ответа не нашлось. По-моему, она действительно напрасно беспокоилась: может быть, тётя Маруся и кокетничала с отцом, но делала она это, скорей всего, по инерции, как всякая одинокая женщина, находящаяся в поиске.
Через неделю бабушка уехала в Ленинград к Гале, и бдить стало некому. Дело в том, что Галя через десять лет после замужества родила сына. Жили они с мужем, офицером-связистом в подвальной коммуналке на улице Чехова. Комната была не маленькая, но одна её стена соседствовала с прачечной, поэтому и зимой и летом «плакала» от сырости. Удобства были частичными – облупленный и сырой туалет на три семьи, да холодная вода в кухонном кране. Вот Галя и попросила бабушку приехать, помочь на первое время.
До своей младшей дочери бабушка добралась не без приключений. Неизвестно почему, Володя, Галин муж, бабушку на вокзале не встретил. Разминулись, наверное. А бабушка их адрес знала весьма приблизительно, да к тому же была неграмотной. Как уж ей удалось их найти – один бог ведает, только когда она появилась на пороге их комнаты, в которой Галя в панике ходила из угла в угол и на чём свет ругала своего мужа, то первыми её словами были:
– Усе, дитятки, учить мене грамоте!
Ликвидацию неграмотности осуществляла учительница из ближайшей школы, причём она ходила к бабушке на дом. Такое внимание к бабушке со стороны государства ей льстило, и она грызла гранит науки с большим усердием. Месяца через три-четыре мы стали получать от Варвары Петровны письма, написанные крупным, неверным почерком, с огромным количеством орфографических ошибок и с полным отсутствием знаков препинания, но вполне читаемые.
Хоть и была бабушка в моём понимании вредной, хоть и приходилось мне частенько с ней ругаться, отстаивая свою самостоятельность, но я по ней скучала, и её первое письмо, в котором она выражала благодарность «гусударству за леквидацыю бесграматности», меня несказанно обрадовало. Надо же, бабушка писать научилась!
Домой она вернулась почти через год, и с гордостью предъявила справку, в которой было написано, что «Мосейчук Варвара Петровна прошла курс ликвидации неграмотности». Русский язык – 4, арифметика – 4. Правда, благоприобретённую грамотность свою она не тренировала, чтением не подпитывала, и через какое-то время выяснилось, что азбуку бабушка забыла.