Вивальди
Шрифт:
Он даже не предполагал, как близок я был в этот раз, чтобы сорваться и рвануть к нему на речную пристань. А и правда, дел никаких, а там ветлы, и ведро. Но тут Савушка стал читать стихи. Он специально отъехал подальше от радиоактивной Москвы, дабы поймать незамутненную, росистую ноту.
Цвет неба до жути истончен,
порывами мечется рожь,
и кажется воздух непрочен,
в нем скрыта тревожная дрожь.
Какая рожь? на дворе март! И потом, в трубку он поет благостно — а текст какой-то неврастенический, «воздух
Господи, кто только не бьет эту тревогу — и врачи, и учителя, и экологи, тревога, она самая потерпевшая у нас. Савушка презрительно фыркнул в трубку и сказал, что я когда-нибудь захлебнусь своей бесплодной иронией, каламбур — дырка в разуме.
Слушал и думал: а ведь я его и на этот раз не пошлю. А приедет, буду с ним носиться. Чувство вины меня извиняет.
Похвалил и положил трубку.
Ничего, встану пораньше, часов в семь, и на метро к себе в «Зоил».
Встал в полшестого, и вышел из дому в шесть, деревья тонули во мгле, пахло неприятной городской сыростью. Собаки, рывшиеся в мусорных баках, выглядывали по очереди, ворона зевала на ограде газона. На детской площадке тяжело, хриплоголосо резвилась какая-то непротрезвевшая молодежь. Упорный парень крутил на детской карусельке двух хорошо одетых, но отвратительно хохочущих девиц. Я не успел даже раздражиться, потому что мне навстречу шагнул человек в форме. Где он тут мог скрываться? И если уж был подставлен сюда подполковником, почему не прекратил эту терроризирующую весь утренний двор маевку на детской площадке?
— Поехали, — сказал сержант. Тот самый, вежливый, запомнившийся мне по ночному налету на мою квартиру. И чтобы снять все вопросы, добавил: — У меня приказ.
Что было делать в этой ситуации? Пойти в милицию жаловаться на милицию? Рассчитывать на противоречия московских ментов с подмосковными, это все равно что пытаться Евросоюз натравить на Америку. Наверняка у сержанта и бумага какая-нибудь есть.
— Машина там.
Я сел на заднее сиденье, показывая этим, что еще не сотрудничаю с ними, а всего лишь подчиняюсь силе. Сержант не стал комментировать мое поведение. В узких коридорах между домами рулил как на гондоле по пасмурному венецианскому каналу, разрезая поверхность длинных луж. Выехал на Стромынку, уже забитую машинами. В такую рань! Москва рано или поздно подавится своими автомобилями.
Сержант взял с переднего сиденья пластиковый файл с бумагами, и, не оборачиваясь, протянул мне.
— Материалы.
Я думал, это ордер на мой арест, оказалось — распечатка всевозможных сведений о графе Кувакине. Мне не пришлось сидеть в интернете. Сержант протянул мне маленький фонарик, совсем такой же как у подполковника в камере. При этом воспоминании меня передернуло.
— Здесь все, что удалось найти.
Сильнейшее раздражение завозилось в районе солнечного сплетения. Почему я должен все это читать и что-то в связи с этим соображать?! Есть же вот, пожалуйста, подчиняющийся приказам сержант, пусть он! Пусть он пробирается в логово иллюминатов и затаившихся сталинистов от науки! Водитель словно прочел мои мысли.
— Я бы пошел сам, но, понимаете, там каждая собака меня знает. И любого из наших. Там кроме косметического центра, есть еще и хороший стоматологический кабинет, так вот мы к нему приписаны. Спонсорская помощь по зубам. А зубы у нас в районе у всех почему-то плохие. Бывать часто приходиться.
Объяснение
— Вы почитайте, почитайте.
Я начал вынимать пачку листков из пластиковой упаковки. И как-то сразу сделался себе смешон, да так, что даже немного заныло небо. Нет, я не считал абсолютно все разговоры о масонстве, о вредоносной для нашего отечества их роли пустым звуком, видом развлекательной культуры, вроде астрологии и оккультизма. Я даже кое-что читал по этой части, могу поддержать иллюзию почти профессионального разговора. Пусть стоят себе по окраинам моего воображения загадочные замки розенкрейцерства, тамплиерства, бродят графы Сен-Жермены, я с удовольствием буду читать и рассуждать об этом, но вот чтобы впустить это все в реальную мою жизнь… И в шесть часов утра поскакать с милицейским сержантом за Кольцевую дорогу в какое-то подозрительное имение какого-то невнятного, двести лет назад почившего графа?
Все же я включил фонарик, в основном для того, чтобы обмануть сержанта. Какой смысл мне с ним-то конфликтовать?
Да, граф Александр Борисович Кувакин был масон. Об этом сообщалось в самой первой строке «документов». Предлагалось сразу вслед за этим не совершить две ошибки. 1. Никак не связывать Александра Борисовича со скандально знаменитой минеральной водой Кувакой. 2. Не путать с Александром Борисовичем Куракиным, блестящим аристократом периода царствования Александра 1. Куракин тоже был масоном, но масоном легкомысленным, просто по требованиям тогдашней светской моды.
Кувакин же воспринимал свою тайную роль всерьез. «Подхватил» он эту заразу не много ни мало во время Итальянского, вернее даже Швейцарского похода Суворова. То, что Александр Васильевич, наше полководческое все, также был масоном, я знал и без подсказки «документов». Интересно, сильно ли ему это помогало в конкретном деле на Сент-Готарде?
Я громко хмыкнул.
— Что, смешно? — Почему-то обиженным тоном поинтересовался сержант. Видимо полковник сумел заразить его ощущением огромной важности этого дела. Юмор и масонство вещи несовместные. Особенно, в сознании сержанта. Я сказал, что это такой у меня чих, хотя мне было и правда смешно. Трясущаяся рука с фонариком, прыгающий текст, масоны… Хотя и для рефлексии оставалось место: а что если не подполковник смешон со своими потусторонними подозрениями, а я со своим легкомыслием? Драматургия наказания за самоуверенность так ведь и строится: сначала ты ходишь иронически поплевываешь, а потом лежишь кровью похаркиваешь.
Идем дальше:
На территории имения Белые Овраги был воздвигнут шестиугольный храм. Каждая из граней «соответствовала одной из логем «основного учения»: истина, добро, красота, геометрия, логика и молчание». Венчался храм не крестом, а статуей Мудрости в полный рост и с толстой каменной книгой в руке. О внутреннем устройстве храма было известно немного, потому что внутрь пускали мало кого. Прозелитизма кувакинская «религия» не предполагала, любопытствующих отсекала, к радениям допускались, как в Вавилоне или Египте, только жрецы или приравненные к ним.
Тайна радений останется тайной навсегда, потому что от храма теперь остался лишь фундамент, шестиугольный, но молчаливый. Описания литургий не осталось. Хотя не исключено ведь, что старое и тайное знание стекло по разрушаемым временем стенам и залегло в корнях храма. И когда-нибудь корни эти воспалятся в десне ближайшего Подмосковья. В разные периоды девятнадцатого и двадцатого века предпринимались попытки раскопок в районе фундамента, но всякий раз что-нибудь мешало — то крестьянский бунт, то кремлевский приказ.