Визитная карточка флота
Шрифт:
— Каким же образом вам удалось других перехитрить? полюбопытствовала Татьяна.
— Очень просто: нашел общий язык с капитаном порта и со стивидором. Стоило всего две ночки не поспать…
На мостике появился старпом Алмазов, щурясь на ярком солнце, замурлыкал любимый мотивчик:
Король лакея своегоНазначит генералом,Но он не может никогоНазначить честным малым…— Из Беранже, — пояснил он, отвесив церемонный поклон Татьяне, потом сладко зевнул, прикрыв рот ладонью, и обратился к капитану:
— Предлагаю, кэп, расшевелить народ. Погода балует, многих в сон стало клонить. Позвольте сыграть пожарную тревогу?
— Хорошо, чиф, — повернулся к нему Семен Ильич, — только после смены вахты.
— Понятно, — сказал Алмазов и, еще раз поклонясь Татьяне, исчез.
Она же продолжала открывать для себя новые истины. И в Куйбышеве и в Москве перед ее глазами проходили десятки, а может, и сотни людей, но в ее сознании они обезличивались, группируясь в общую категорию — больные. Как ни странно, но симптомы их недугов запоминались больше, чем сами эти люди. А теперь, совсем за недолгое время, Татьяна убедилась, что за каждым человеческим лицом стоит особенный, неповторимый характер. Взять хотя бы капитана и старшего помощника.
Ян Томп рассказывал ей, что Семен Ильич Сорокин капитанит в два раза дольше, чем плавает Алмазов; начинал он с портовых буксиров, таскающих на рейд обшарпанные баржи-грязнухи. Генрих Силантьевич Алмазов начинал плавать в военном флоте, быстро вырос до командира тральщика, но попал под сокращение, обменял диплом и стал штурманить на большегрузных океанских судах торгового флота.
Если Семен Ильич подолгу упорно одолевал каждую ступеньку трапа, ведущего на капитанский мостик, то Алмазов перепрыгивал через одну. Зато, осилив новый судоводительский рубеж, Сорокин по-хозяйски прочно закреплялся на нем, а Генрих Силантьевич мог запросто кубарем скатиться вниз.
Несколько последних лет Алмазов ходил в вечных старпомах. «У вас сплошные достоинства, — сказал ему один кадровик, — только единственный недостаток — легкомыслие…»
Ян утверждал, что при всем при этом «человек с драгоценной фамилией» слыл в пароходстве толковым судоводителем, умеющим ладить с людьми, потому его охотно брал к себе любой капитан, а вот молодые штурманы шли к Семену Ильичу Сорокину без особой радости.
«Кому понравится, коли кэп сутками торчит за спиной в рулевой рубке», — комментировал этот факт Алмазов. Сам же он так представлял свое будущее капитанство: «Вышколю своих штурманов и буду весь рейс заниматься в каюте самообразованием…»
Ян говорил также, что на вахте старпома капитан почти никогда не появляется на мостике.
— Вы знаете, доктор, в чем мы принципиально расходимся со старпомом? — словно прочитав ее мысли, спросил Семен Ильич и тут же ответил на свой вопрос: — В комплектовании экипажа, особенно женской его части. Я считаю, что на должности поварих, буфетчиц, дневальных надо брать пожилых женщин. Опыта побольше и соблазна для экипажа поменьше… А вот Генрих Силантьевич убежден, что надо, наоборот, брать молодых и красивых. Они, мол, всех подтягивают, а кой-кого и вдохновляют на доблестный труд…
— Интересно, а я по чьей мерке прохожу, по вашей или по старпомовской? — улыбнулась Татьяна.
— Вы особая статья, вы комсостав, — ловко выкрутился капитан. — А вот наша Лида — протеже чифа. Зато Варвара Акимовна — мой кадр.
— Но Варвара Акимовна почти двадцать лет плавает. Начинала тоже молодой и красивой.
— Не знаю, не знаю, в ту пору я с нею не служил…
На горизонте вдруг заклубилась голубовато-серая дымка, длинные языки ее поднимались все выше и выше. Тотчас же на мостике потянуло сырым ветерком. Татьяне показалось, что ветер оставляет на ее оголенных до локтей руках мокрые следы.
— Кажется, шквальчик идет, — забеспокоился капитан. — Штурман! окликнул он стоявшего вахту Рудякова. — Быстро уберите всех с палубы!
Еще через несколько минут хмарь заволокла солнце, сделав его тусклым медным пятаком, на который можно было смотреть простым глазом. Спокойное пока море приняло зеленовато-угрюмый оттенок. Потом налетел другой, более сильный порыв ветра и как плугом взрыл все пространство. Следующий порыв растрепал макушки мелких крутобоких волн, погнал, словно перекати-поле, крупные хлопья бурой пены.
Татьяна выросла у моря, любовалась не раз штормовыми накатами, но впервые видела такую пену, бурую, как в красильном котле. Она догадалась, что ветер захватил частицы водорослей, которые придали пене такую странную окраску.
А от горизонта стремительно мчались навстречу «Новокуйбышевску» полчища растерзанных туч, словно сказочные чудища, на лету проглатывая друг друга.
— Не завидую я давешнему конфинансу, если он не сумел отремонтировать машину, — сказал Семен Ильич, зябко поеживаясь в своей тропической форме. — Идемте в рубку, доктор, — предложил он, — не то нас мигом просифонит…
В ходовой рубке среди бела дня был полумрак, и вахта включила освещение приборов.
— Карту погоды принимали? — спросил капитан у вахтенного штурмана.
— Только что приняли, Семен Ильич, в нашем районе ни одного паука, ответил Рудяков.
Татьяна уже знала, что пауками на морском жаргоне называются графические изображения циклонов.
— Как барометр?
— Держится.
— Значит, в вороночку угодили, — сделал вывод капитан. — Везучий, видно, этот конфинанс…
«Дался ему злосчастный панамец, — мысленно усмехнулась Татьяна, задел какую-то больную струнку капитанского самолюбия».
Ясность внес сам Семен Ильич:
— В сорок девятом в Каттегате мы тоже потеряли управление. Лопнул штуртрос. Штормишко был приличный, потому я попросил встречного шведа подержать меня буксиром на волну, пока я цепочку склепаю. Охотно, стервец, согласился, держал-то всего ничего: полчаса вместе с заводкой буксира. А потом шведы прислали нам счет за спасение судна от гибели… Мол, когда б не они, русский пароход выбросило на камни острова Лесе. Сумма, разумеется, сногсшибательная. Судиться пришлось. Хорошо, что штурмана у меня были толковые, вахтенный журнал оформили как следует. Присудили шведам ноль целых хрен десятых от того, что заломили…