Вкус медной проволоки
Шрифт:
– Ты не должен так себя вести, - сказала Нонка.
– Если бы был жив дядя Саша...
– и она вдруг ушла, так и не дав мне по шее.
На следующее утро я взял котелок и пошёл на площадь. Ребята не разговаривали со мной.
– Ничего, - сказала Нонка, - подуются и перестанут, а ты посмотри, как люди страдают... Кошмар.
Теперь я носил воду, стараясь не отставать от Нонки.
– Пейте, - говорили мы.
– Пейте себе на здоровье, пока не напьётесь. Мы ещё принесём.
Раненые благодарили. «Молодцы, огольцы», - говорили они и улыбались. Когда мы совсем выдохлись и
– Давай!
– обрадовался вдруг Дубай.
– Я спою им «Цыплёнка жареного».
Концерт прошёл отлично. Цубана вызывали раз десять. Он пел, плясал цыганочку и изображал лай щенка. Я читал стихи, Вовка Жереб держал на руках стойку, а когда мы запели «Раскинулось море широко», её подхватили все, вся площадь.
Нонка сияла.
– Ну, что я вам говорила!
– повторяла она, когда после концерта мы шли обедать.
– Они же смеялись!
Когда школу разбомбило, госпиталь перевели в штольни, и раненые больше не сидели на площади. Город непрерывно бомбили и обстреливали снарядами. Из-под Бахчисарая била «Дора». Самая большая пушка в мире. Немцы специально перевезли её с линии «Мажино», чтобы ускорить взятие Севастополя. Снаряды этой пушки поднимали на воздух многоэтажные дома и оставляли глубокие воронки. Но город держался. Каждый день мы собирались в своём штабе и сообщали друг другу все, что удалось узнать:
– Обвязав себя гранатами, они бросились под танки и все погибли...
– Флот прорвался в бухту, и немцев вытурили с Северной. Мекензиевы горы снова наши...
– На Корабелке пустили трамвай, завтра идём кататься.
– Немцы потопили «Червону Украину»! У Графской...
– Эскадра ушла на Кавказ. Немцы сегодня бомбили в Инкермане стоянку линкора, а его уже и след простыл! Лихо обдурили!..
– Погибла «Абхазия»! Сволочи, санитарный транспорт бомбят, там же кресты!.. Эсминец «Свободный» тоже накрыли...
– Начался третий штурм. Теперь держись...
– Прорвался лидер «Ташкент»!!!
Мы ушли на этом лидере, последнем корабле, которому удалось прорвать блокаду. Погрузка шла ночью. В чёрной воде Камышовой бухты извивались оранжевые змеи. Город горел.
Мы вернулись в Севастополь через два года. В конце мая сорок четвёртого. И я снова увидел бабушку и своих друзей. Среди них не было только Жорки - его увезли в Германию.
– Представляешь, всего за четыре дня до освобождения, - сказал Гешка.
– Немцы спасали технику и, чтобы наши не бомбили, брали с собой и женщин с детьми, на палубах держали.
– Изверги!
– подтвердил Котька.
– А чего стоит их «Лола»!
– Какая «Лола»?
– поинтересовался я.
– Обыкновенная, - сказал Котька.
– Был у них такой парусник. Во-первых, деревянный, во-вторых, мелкосидящий, а в-третьих, беззвучный, - никаких мин поэтому и не боялся, прямо по минным полям мог ходить, представляешь? Они на нем всякие там бумаги, документы, деньги, взрывчатку, все что хочешь перевозили.
– А что же наши лётчики? Куда они смотрели?!
– удивился я.
– Вот в этом вся и штука, - сказал Котька, - что лётчики ничего не могли сделать. Немцы не дураки, похватали на улицах наших пацанов, девчонок; лётчики наши полетят, смотрят: дети на палубе - и айда обратно, кто ж детей бомбить будет. Да ты у Нонки спроси, она тоже на «Лоле» была.
– А-а, - отмахнулась от меня Нонка.
– Была да сплыла. Пару рейсов на шхуне сделала в Констанцию, а как вернулись в Севастополь, я ночью за борт - и привет, а чего это ты интересуешься?
– Да так, - сказал я, - интересно.
– Что ж тут интересного?! Я вон от холода чуть ко дну не пошла, сам знаешь, какая вода в марте. Еле доплыла, а ты говоришь интересно, чудак человек.
– И она отпустила мне в лоб такой шалабан, так щёлкнула, что у меня из глаз искры посыпались.
– А скоро наши катерники освободили ребят. Понял?
– Ладно, поговорили, - сказал я и, повернувшись, пошёл к калитке. «Ну и вредина же она», - думал я, потирая лоб.
А Вовка Урбас сразу стал врать. Рассказывал, как он подрывал немецкие танки и стрелял по немцам из «максима». Нонка один раз не выдержала его трепотни и хорошо ему дала, так, что он заревел и пошёл матери жаловаться. А мать выскочила на улицу и орала во все горло, какая Нонка хулиганка. Урбаса мать, кажется, собиралась не только орать, но и еще кое-что сделать. Она схватила палку и пошла к нам.
– Посмотри, какая нервная, - сказала Нонка и смылась вразвалку.
А потом ей неожиданно дали медаль. Ей дали медаль после того, как в газете появилась статья и фотография. Один боец рассказывал, как они наступали на Севастополь, как они взяли Сапун-гору и как повели наступление на Херсонес. Когда наши дрались, изнемогая от усталости и жажды, худенькая девчонка, пробираясь ползком среди выстрелов и взрывов, стала приносить во фляжках воду. И каждая капля этой драгоценной влаги вливала силу в усталых бойцов. И на фотографии Нонка протягивала флягу улыбающемуся матросу с автоматом. И когда наш директор увидел фотографию, он очень удивился, потому что Нонка не была отличницей, а даже наоборот, но он всё равно куда-то пошёл, и Нонке дали медаль.
А теперь Вовка тоже нацепил медаль и пришел на утренник в школу. Он стоял в кругу и во всю глотку горланил: «На нас девчата смотрят с интересом, мы из Одессы моряки». Тоже мне Лемешев нашёлся.
Когда он кончил петь, девчонки ему безбожно зааплодировали, и он стоял и сиял, как электрическая лампочка.
Потом я видел, как Нонка подошла к нему и пожала ему руку.
– Ты меня извини, - сказала она, - что я тебя тогда...
– Чего уж там, - сказал Вовка.
– Кто старое вспомянет, тому глаз вон.
Меня чуть не стошнило от этой сцены. Еще вчера его мать приходила к нам и показывала моей маме фотографии, и везде она была с медалью. Она рассказывала про блокаду и говорила, что Вовка был дистрофик и не вставал с кровати, что даже она на него махнула рукой.
Тут ко мне подошёл Котька. Он был в новой белой рубашке с пионерским галстуком.
– Видел Вовку?
– восхищённо спросил он.
– Морячок. С медалью. Я потрогал - настоящая.
– Дистрофик твой Вовка, - сказал я, - а медаль у него известно откуда.