Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
Юленька хихикнула, а потом вдруг в голос рассмеялась. И смех полетел над белым полем, взмыл чайкою и, ударившись о небосвод, рухнул в сытые туманы Ниффльхейма.
— Ты чего?
— Ничего, просто…
Солнца лишенное, небо качалось темным колоколом. Гремело оно нерожденными бурями, давило нежные молнии, оставляя лишь сухую костяную пыль. И ею посыпало кудри моря, выстуживая и без того студеное до самого-самого донышка.
Оно-то и открылось, когда оборвался берег. И равнина сменилась равниной. Но та,
Кошка сидела на краю обрыва, глядела вниз задумчиво, печально.
— И что дальше? — спросил Алекс, так и не выпустив Юленькину руку. Он подошел к самому краю, туда, где обманчивыми горбами лежал теплый снег и брали начало огромные желоба.
— Дальше? — кошка улыбнулась в усы. — Девочка, ты когда-нибудь летала?
Стена уходила вниз почти отвесно, и параллельные канавы на ней — следы когтей гигантского зверя — свивались в одну тонкую, почти неразличимую, нить.
— Только во сне.
— Наяву лишь немногим сложнее, — Советница почесала за ухом. — Если, конечно, не испугаешься.
— Я не хочу!
— Когда падать вздумаешь — просто крылья раскрой.
— Мы вместе поедем, — сказал Алекс, но кошка покачала головой:
— У каждого — своя дорога.
Не у Юленьки! Она и близко не подойдет к обрыву. Это опасно. Руку сломать можно. Ногу. Шею. Насмерть разбиться…
— Ты уже разбилась. Тебя нет. Хочешь быть — слушай меня, — в синем глазу живет упрек, в желтом — смех. Снот знает, что Юленька слаба, так зачем же не отступиться? Чего проще — отойти и дать жить, как получается?
Или убить. Джек ведь хотел. Юленька была согласна. Умирать не страшно, а вот падать…
— Крылья раскрой, — повторила кошка, а Юленька все так же ответила:
— Я не хочу!
— Ты сядь и закрой глаза. Представь, что это — просто горка. Обыкновенная горка. Только большая. Ладно? И с горки ведь катиться — ерунда!
Для Алекса — возможно.
— Я не сумею.
— Тогда ты умрешь, — сказала Кошка и добавила: — В обоих мирах.
— Я…
Алекс подтолкнул к краю.
— Садись.
Юленька села, вцепившись изо всех сил в плащ. Зажмурившись, она досчитала до десяти, а потом — от десяти до единицы. Ничего не происходило. И лишь когда она выдохнула, уже понадеявшись, что пронесет, Алекс сказал:
— Поехали!
И Юленька поехала. Вернее полетела по гладкой, скользкой ленте.
Юленька завизжала, но ветер украл ее крик. И Юленька открыла глаза.
Она катилась. Высокие края желоба поднимались и тянулись друг к другу, почти смыкаясь. Лишь узкая полоска неба осталась между ними, то ли трещиной, то ли неряшливым швом.
Кидало. Влево, вправо, почти как на американских горках, только страшнее. Там ремни были и все надежно, проверено, а тут… Юленька глотала воздух, давилась,
Ведь хорошо же!
Чудесно!
И пропасти черная пасть не страшна. Всего-то надо: руки расправить, как если бы не руки они — крылья. Подняться с земли, взлететь над равниной. И пальцы ломали твердый воздух, превращаясь в жесткие перья. Выгибалась шея, из горла вырывался победный клекот.
Тень орла кинулась навстречу и слилась с Юленькой. Она сама была орлом. Белой орлицей, что некогда — давно-давно, когда еще хватало воли на всех — носилась над полями битвы. Она спускалась, встречая крылами железные ливни. Унимая в объятьях бури мечей, поднимая тех, кто там, внизу, не способен был подняться.
Давно это было?
Недавно!
Выше! Выше! Шире взмах! Свободней! Чтобы рвать нити земные. Чтобы нырнуть в перины неба и вынырнуть, устремившись вниз, где по седой равнине косаток гуляют ладьи. Где храбрые кольцедробители пасут туманы и стремятся друг другу навстречу. Не в объятьях братских обнимут — но сойдутся в сече неравной, брагу жизни плеснут на костры Всеотца.
Смехом боя накормят клинки.
Солнцами расписными украшенные, столкнуться кони моря…
Застынут навеки в кровавых волосах Эгира дочерей.
Как тогда.
Как сейчас.
Листом ивовым опускалась орлица на землю. И складывала крылья, превращая их в руки. И на руки свои же глядела, удивляясь тому, сколь тонки и слабы. Не удержать им ни гадюки боя, ни ведьмы щита, ни посоха железного. Бела кожа, не испачканная напитком ворона. Пусты ладони, не сияют драгоценными камнями утраченных жизней, такими, которые место достойное в поясе Всеотца займут…
Нету больше Всеотца, как нету и защитника Асгарда. И нет нужды Асгард защищать — истлела твердыня, и сгинул бед кузнец.
Осыпались крылья, истаяла рубаха битвы. Хрип, а не клич грозный, горло исторгало. И в хрипе тонуло имя.
— Свава, — сказала Юленька, глядя на свое отражение в гладком драконьем камне. — Меня звали Свава?
— Это тебе знать, как тебя теперь называть, — ответила ей кошка, тень которой была зелена, а в глазах обитали две искры: огненная и ледяная. Снова вместе в шкатулке кошачьего черепа.
— Я… я… и вправду летала?
Чужая память уходила вместе с крыльями. Вода на песке, рисунок ветра на дюнах… ничто.
— Я и вправду летала? Я летала?!
Перья исчезали, сливаясь с шерстью плаща.
— Это невозможно!
— Почему? — спросила Снот, щурясь.
— Потому что люди не летают!
— Валькирии — уже не люди. Извини, деточка, но это для тебя — единственный шанс выжить.
Часть 6. Люди и звери