Владимир Ленин. Выбор пути: Биография.
Шрифт:
В биографии Струве этот манифест стал высшей точкой его «марксистского грехопадения». И много позднее, оправдываясь, он писал, что стремился выразить в нем лишь общепринятые «традиции социал-демократической церкви»: «Я сделал все, что было в моих силах, чтобы не внедрить в текст манифеста ничего из моих собственных убеждений, которые либо были бы восприняты как ересь, либо просто оказались бы недоступны для восприятия среднего социал-демократа»27.
Можно лишь добавить, что рамки «ортодоксии» были достаточно четко определены и проектом программы Ульянова, находившимся у Радченко. Степан Иванович вместе с Кремером, тщательно редактировавшие, как члены избранного на съезде ЦК, окончательный текст манифеста, вряд ли допустили бы какую-то «ересь», противоречившую социал-демократической «традиции».
Как бы то ни было, но и Плеханов, и Ульянов, и Мартов, и многие другие видные социал-демократы «Манифестом» остались довольны. Лепешинский вспоминает, что Владимир Ильич «радовался, как ребенок. Он с величайшей гордостью заявил нам, своим ближайшим товарищам по ссылке и единомышленникам, что отныне он член Российской соц.-дем. рабочей партии. Мы тоже все с большим удовольствием подхватили этот новый для нас мотив и как будто сразу выросли в своих собственных глазах»28. Что пили по этому поводу в Шушенском — неизвестно, а вот в Туруханске, как рассказал Мартов, событие это «было нашей маленькой колонией отпраздновано покупкой и распитием бутылки шустовской наливки (выше этого товара на туруханском рынке вообще ничего не было)»29.
Но благая весть, как это часто случается, была омрачена и дурной. Крупская рассказала Владимиру Ильичу, как, вернувшись со съезда, Степан Иванович Радченко «вынул из корешка книги хорошо знакомый нам «манифест», написанный Струве и принятый съездом, и разрыдался: все почти участники съезда — их было несколько человек — были арестованы»30. И все вернулось «на круги своя»… И надо было начинать все сначала.
Конечно, в борьбе с таким противником, как самодержавие, жертвы неизбежны. Но нельзя ли «уменьшить число жертв»?31 Над этим вопросом Ульянов размышлял еще в тюрьме, когда — подтянувшись к тюремной решетке — видел все большее число друзей, выгуливающих свою прогулочную норму во внутреннем дворике. И потом, в ссылке, получая вести о новых арестах, он все более убеждался, что это не только результат хорошего полицейского сыска, но и плохой организации самих революционеров.
Один из главных пороков организации состоял в том, что — судя по опыту «Союза борьбы» — все знали все и все занимались всем. Одни и те же люди собирали материалы для листовок на заводах, писали прокламации, печатали их на гектографе, а затем распространяли среди рабочих. При такой системе после ареста у каждого набиралось достаточно пунктов обвинения, чтобы получить тюремный срок и ссылку.
А что, если весь процесс нелегальной революционной работы раздробить на части? К примеру, один — собирает материал. Другой — пишет листовку. Третий — печатает. Четвертый — распространяет. И тот, кто собирает информацию, не знает, кто пишет и кто печатает. А тот, кто печатает, не знает, кто распространяет. При такой «специализации» каждый становится как бы «частичным работником» общего революционного дела32.
Смысл такой системы, изложенной Ульяновым в статье «Насущный вопрос» для возобновлявшегося после арестов официального органа партии — «Рабочей газеты», заключался вовсе не в недоверии друг к другу. А в том, что такая система вела к экономии сил. С другой стороны, дробление дела дробит и «вину», то есть при аресте облегчает участь каждого участвующего в устной и листовочной агитации настолько, «чтобы их нельзя было привлечь к суду за это». Точно так же и в других видах нелегальной работы. И даже если в эту цепочку проникает провокатор, он сможет «засветить» лишь крайне ограниченный сектор деятельности организации33.
Уроки конспирации, полученные еще в Самаре «от старых русских революционных партий»34, как видим, давали свои плоды. Теперь, казалось бы, достаточно, используя такую «специализацию», активизировать работу организаций, вновь наладить между ними связи, договориться и — точно таким же способом, каким собирали Первый съезд, — созвать следующий, второй. Такие попытки не раз предпринимались и в 1898, и в 1899, и в 1900-м годах. Однако результатов они не дали. И постепенно становилось очевидным, что сам способ этот уже не пригоден, ибо вся обстановка в социал-демократическом движении принципиально изменилась.
Распространение марксизма вширь не только давало организациям массовый резерв «революционных рекрутов». Оно снизило уровень и теоретической, и политической, и даже практической работы многих социал-демократических групп. Проявлением этого кризиса движения и стал так называемый «экономизм».
Первые признаки появления «экономизма» были отмечены Плехановым и Ульяновым в связи с выходом виленской брошюры «Об агитации» и деятельностью питерских кружков «молодых». Живой отклик даже самых отсталых рабочих на «фабричные обличения», затрагивавшие их повседневные нужды, а главное — завоевание ряда реальных уступок вполне объясняют увлечение некоторых социал-демократов сугубо экономическими сюжетами. Но пока «старики» компенсировали этот недостаток своей деятельностью, он не делал погоды.
Позднее Ульянов писал Плеханову: «Экономическое направление, конечно, всегда было ошибкой, но направление ведь это очень молодо, а увлечение «экономической» агитацией было (и есть кое-где) и без направления, и оно было законным и неизбежным спутником шага вперед в той обстановке нашего движения, которая была налицо в России в конце 80-х или начале 90-х годов. Обстановка эта была такая убийственная, что Вы себе, наверно, и не представляете, и нельзя осудить людей, которые, выкарабкиваясь из этой обстановки, спотыкались. Некоторая узость была, для целей этого выкарабкиванья, необходима и законна… Естественность же увлечения «экономической» агитацией и служением «массовому» движению, помнится, признали и Вы в «Новом походе», писанном в 1896 г., когда виленский экономизм был уже `a l'ordre du jour [в порядке дня], а питерский рождался и складывался»35.
Но уже в 1897 году «экономизм» стал проявлять себя как вполне определенное направление. Столкновение «стариков» с «молодыми» в феврале того же года, о котором рассказывалось выше, было отнюдь не случайным, как это поначалу показалось Ульянову. Вышедшие в октябре и декабре в Петербурге первые номера нелегальной газеты «Рабочая мысль» внесли в этот вопрос полную ясность.
В создании газеты активно участвовали два рабочих кружка — Василия Полякова с Обуховского и Якова Андреева с Колпинского механического завода. Кружки эти были связаны с членами бывшей тахтаревской группы Военно-медицинской академии — Николаем Богоразом и Николаем Алексеевым36, и знакомые мотивы «молодых» об интеллигентском засилье в движении стали звучать с первого же номера «Рабочей мысли». К числу интеллигентских «штучек» была отнесена и политическая агитация. Экономизм возводился в ранг добродетели — «истинно рабочей политики». А это означало уже не ошибку или увлечение, а вполне сознательное уклонение от принципов социал-демократии.
Газета приобрела популярность, и более всего она объяснялась корреспонденциями с фабрик и заводов, рассказывавшими о стачках и рабочей жизни. Поначалу они никак не обрабатывались, и Вера Засулич писала, что «особенности языка» свидетельствовали о том, что «статьи пишутся и редактируются самими рабочими»37.
Однако после арестов 8 января 1898 года руководство газетой перешло к бывшему садовнику Карлу Коку, и он перенес издание в Берлин. Теперь «Рабочую мысль» печатали уже не по 500 экземпляров на самодельном мимеографе, а полуторатысячным тиражом в образцовой типографии профсоюза немецких типографских рабочих. Корреспонденции, доставлявшиеся из Петербурга, стали усиленно редактироваться, а недостаток материалов восполнялся статьями самого Кока. Впрочем, вскоре — через Е. Д. Кускову — он связался с Тахтаревым, и для № 4, вышедшего уже трехтысячным тиражом, тот написал передовицу и статью38.