Владимир Набоков: pro et contra. Tом 2

Коллектив авторов

4 1/2 . Кончеев, Шишков, Присманова и Поплавский

Кончеева и Василия Шишкова многое сближает, и в первую очередь — породившая их мечта о достойном сопернике, о поэте, принимающем все существенные для автора/«автора» правила игры, но принципиально и даже резко полемизирующем с ним в частностях (или наоборот: о поэте достаточно несходном, но абсолютно состоятельном по критериям автора/«автора»). Оба поэты, оба молоды, стихи обоих вызывают признание и даже восхищение протагониста, оба настроены к протагонисту в принципе дружественно, оба несогласны с ним по ряду важных, но не перворазрядных вопросов. В конце концов и тот и другой оказываются вовлечены в общее сюжетное и смысловое поле невстречи, ухода, исчезновения, мистификации. Вероятно, в набоковском мире это единственно возможная для «достойного соперника» участь.

В числе прочего их сближают отдаленные «сиреневые» подтексты — через синель.Но общим вполне может

оказаться и присутствие в Кончееве и Шишкове Поплавского. О Кончееве сказано выше, а что касается Шишкова, то здесь хотелось бы обратить внимание на стихотворение Анны Присмановой памяти Поплавского. Опубликованное в 1937 г. в ее книге «Тень и тело», оно со значительной долей вероятности было известно Набокову ко времени работы над стихотворениями Шишкова (хотя возможно и более раннее знакомство — уже во время «Дара»).

С ночных высот они не сводят глаз, под красным солнцем крадутся, как воры, они во сне сопровождают нас — его воркующие разговоры. Чудесно колебались, что ни миг, две чаши сердца нежность и измена. Ему друзьями черви были книг, забор и звезды, пение и пена. Любил он снежный падающий свет, ночное завыванье парохода… Он видел то, чего на свете нет. Он стал добро: прими его, природа. Верни его зерном для голубей, сырой сиренью, сонным сердцем мака… Ты помнишь, как с узлом своих скорбей влезал он в экипаж, покрытый лаком, как в лес носил видения небес он с бедными котлетами из риса… Ты листьями верни, о желтый лес, оставшимся — сияние Бориса. [33]

33

Присманова А.Тень и тело. Париж, 1937. С. 3.

Это стихотворение могло привлечь внимание Набокова в том числе и тем, что содержит целый ряд таких ходов, которые были продемонстрированы выше на примерах из текстов самого Набокова и были для него в высшей степени «своими» — соположений каких-то элементов текста через опущенный третий член. К тому же, в эти отношения оказываются вовлечены здесь и некоторые ключевые слова сиринского текста.

Так, в строке 8 — пение и пена,в строке 10 — ночное завыванье парохода,в строке 14 — сырой сиренью.Последнее словосочетание подтверждает, что сиреньвовлечена в игру звуковых соответствий (кстати, не проговаривает ли здесь Присманова тот средний член, который может придавать дополнительную «тесноту» сочетанию мокрая сирень— например, у Ахматовой: Даст охапку мокрой сирени [34] — сырая,синоним мокройи пароним сирени?). В этом контексте вполне естественно интерпретировать ночное завыванье пароходакак сирену.В свою очередь, пениепозволяет прочесть по вертикали пение сирен,и тогда их звуковые корреляты, пенаи сиреньтоже обнаружат способность к взаимопритяжению: например, у Мандельштама «И пены бледная сирень» (94), что дает «квадрат» пена сирени — пение сирен(ы),реконструируемый в данном случае не для Присмановой, Набокова или Мандельштама (или Гумилева, Северянина, Заболоцкого… у которых есть подобные же контексты), но для всей русской поэтической культуры (не подразумевается ли пения сирен(ы)в цитированном стихотворении Мандельштама, посвященном слову, музыке и молчанию?).

34

Ахматова А.Стихотворения и поэмы. С. 373.

Кроме того, с узлом своих скорбейобнаруживает тот же ход, что и контекст, анализировавшийся во вступлении к этой статье: узел,который здесь предпочтительно (или по крайней мере возможно) читать скорее как 'багаж', чем как 'сплетение', и скорбьсоединены

через скарб. Экипаж, покрытый лакомможет содержать в себе вернисаж(от франц. «покрывать лаком»), особенно если учесть, что выше есть «верни», а ниже — « верни о желтый лес».

Вполне возможно отражение некоторых мотивов этого стихотворения в «Поэтах» Шишкова-Набокова (Стих.: 267–268), от тенденции к таким звуковым сближениям, как «Молчанье зарницы, молчанье зерна» до «С последним, чуть видным сияньем России / На фосфорных рифмах последних стихов», что может соотноситься с сияние Бориса,где рифма риса — Борисав сложной набоковской игре пародирования и преодоления пародии также, возможно, анаграммирует России.

5. Сирень как матрица: «Сирень»

СИРЕНЬ

Ночь в саду, послушная волненью, нарастающему в тишине, потянулась, дрогнула сиренью серой и пушистой при луне. Смешанная с жимолостью темной, всколыхнулась молодость моя, И мелькнула при луне огромной белизной решетчатой скамья. И опять на листья без дыханья пали гроздья смутной чередой. Безымянное воспоминанье, не засни, откройся мне, постой. Но едва пришедшая в движенье. ночь моя, туманна и светла, как в стеклянной двери отраженье, повернулась плавно и ушла (Стих., 230)

Это стихотворение интересно не только само по себе, не только в аспекте «сирингологической» тематики Набокова, но и тем, что написано оно в 1928 году, когда у Набокова ломался его поэтический голос, резко сокращалась стихотворная продуктивность и одновременно видоизменялась манера, что в конце концов и позволило ему стать одним из значительных представителей русской поэзии середины века. Небезынтересна и профессиональная филологическая проблема: возможен ли и продуктивен ли анализ набоковского стихотворения средствами современной русской поэтики, где жанр «анализа стихотворения» был разработан преимущественно на материале Мандельштама, а также Ахматовой, Хлебникова, Пастернака, Блока… (в контексте XIX века, естественно, другие предпочтения), т. е., как правило, поэтов со значительно более ощутимой «модернистичностью» поэтического языка? Окажется ли эта аналитика применимой к поэзии Набокова, захватит ли существенные ее характеристики? — в принципе такой же вопрос все еще актуален по отношению к поэзии Бунина, Адамовича, Заболоцкого, Твардовского, даже Есенина, в той степени, в какой их поэзии свойственны «традиционность» и «неусложненность» стиля.

Здесь уместнее всего, не претендуя на комплексный анализ, сосредоточиться на одной весьма важной теме: каким образом это стихотворение, названное «Сирень» по одному из образов, казалось бы, не ключевому и не центральному, в действительности оказывается ориентированным именно на сиренькак на некий поэтический центр.

Иначе говоря, сиреньоказывается тут той матрицей(едва ли не в смысле М. Риффатерра), которая транспонирует себя на все уровни организации текста, умножает подобные себе элементы и в значительной степени воспроизводит себя и свои ближайшие контексты в ритмике, фонике, морфемике, грамматике и образной структуре текста.

Наиболее очевиден двойник сиренина образно-лексическом уровне: это жимолостьиз строки 5. Впрочем, это и самый традиционный ход (что не умаляет его значения: и традиционные связи могли бы не быть использованы, а их актуализация подчиняется общей стратегии текста). И у Набокова, и в традиции цветущие кустарники очень часто появляются попарно: ср. хотя бы сиреньи акациюв вышеприведенных фрагментах Гоголя и Тургенева, «Под тению черемухи млечной / И золотом блистающих акаций» у Батюшкова, [35] устойчивую пару черемуха — сиреньво многих современных фольклорных и авторских текстах и, очевидно, в языковом сознании, и др. В параллельных сценах возлюбленная героя в «Машеньке» исчезла на станции, где «тяжело и пушисто пахло черемухой» (I, 87), а в «Других берегах» «сошла в жасмином насыщенную тьму» (IV, 266).

35

Батюшков К. Н.Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 333.