Владимир
Шрифт:
— Ведаю, княже, все ведаю, все знаю, — согласился священник.
— Но что сталось? — продолжал князь Владимир. — Почему неспокойна моя земля и ее люди? Почему раздирают их усобицы и страсти, нет согласия в землях, в городе Киеве, на Горе? И нет такожде покоя в моей душе, нет веры… Куда иду, куда должен вести людей своих?
Он умолк, видимо вспоминая минувшую вереницу лет.
— Я искал, верь мне, долго и упорно искал веру, ко мне приходили булгары с Волги, которые молятся Бахмуту, [224] иудеи из Хазарии, благовестники римского папы…
224
Бахмут — пророк Магомет.
— Ведомы мне все твои сомнения и дерзания, — священник поднял голову, — и я долго, терпеливо тебя ждал, ибо знал, что нигде ты не обретешь и ни у кого не примешь веры: она давно пришла и утвердилась на Руси, княже…
И священник, словно силясь что-то вспомнить, продолжал:
— Давно знаю тебя, княже, еще с того времени, когда ты младенцем лежал в покоях княгини Ольги, а мы стояли с нею над тобой, уже в ту пору она хотела крестить тебя, готова была и купель, лежали Евангелие, крест, но твой отец Святослав не позволил.
Князь Владимир ловил каждое слово священника, а сам вспоминал другую, тоже давно прошедшую минуту, когда он стоял перед отцом и слушал его слова:
«А если, сын, придет время, когда отомрет покон отцов наших и люди отрекутся от Перуна и захотят Христа, ты не перечь им…»
— Так оно и пошло, — продолжал ровным, спокойным голосом священник. — Отец твой Святослав так, держась старой веры, и погиб. Ты всю свою жизнь исповедовал ту же веру…
— Ты осуждаешь меня, отче?
— Нет, — ответил, не задумываясь, священник и ласково улыбнулся, — ты делал, что мог, поступал согласно заветам отца, именно так ты должен был жить и трудиться… Я любил, — закончил священник, — твою бабку-христианку Ольгу, веротерпимого отца твоего Святослава. Как же мне не любить тебя — их внука и сына?!
— Спасибо, отче! — искренне поблагодарил Владимир.
— Нынче ты пришел ко мне с алчущей душой… Знаю, понимаю, вижу, княже! Хочешь, скажу… Не токмо тебе, всем людям Руси тяжело, не таков ныне мир, как прежде, не так живут люди, как встарь, многотрудной стала жизнь. Богатый радеет о своем гобине, [225] бедный терпит голод и холод, но каждый хочет во что-то верить — в одной семье отец молится Перуну, а дети иному богу. И ты сам, имея богатство и власть, опору бояр, воевод, дружину, ты боишься жизни, не знаешь, как жить… Говори, княже, правда ли это?
225
Гобино — богатство, изобилие.
Князь Владимир долго думал и наконец сказал:
— Так, отче, ныне мне страшно жить…
— А почему? — спросил священник и тут же ответил: — Жизнь изменилась и меняется, ее не остановишь, княже. Того, что было когда-то, уже нет, то, что существует ныне, таким уж останется во веки веков. И каждый человек хочет быть уверен, что здесь, на земле, все останется так, как есть: князю — свое, боярину — что положено, а убогому такожде Бог дал все — тело, руки, душу…
Широко раскрыв глаза, князь Владимир смотрел на священника.
— И
Священник своими ясными глазами, казалось, заглядывал в самую душу князя.
— Аще человек принимает крещение, — не спеша говорил он, — Господь отпустит все грехи, содеянные им прежде, через купель человек вступает в новую жизнь… Аще нет жизни на земле, есть жизнь вечная, в раю на небе.
Глубокий вздох, точно стон, вырвался из груди Владимира.
— Затем и пришел к тебе, отче! — попросту сказал князь. — Не верую… Помоги моему неверию!
— Разумно делаешь, княже Владимир… Кабы вера христианская была худой, не приняла бы ее твоя бабка Ольга и множество людей русских.
Он накинул на шею епитрахиль, взял в руки Евангелие и крест.
— Купель готова, — промолвил священник. — Раздевайся, княже, ступай в нее…
Князь Владимир оглянулся на окна, на распахнутую дверь, за которой темнела фигура Волчьего Хвоста.
— Погоди, я погашу свечи, — прошептал священник, — довольно и одной.
В палате воцарился полумрак. Князь Владимир быстро разделся и стал в купель.
— Крещается во имя Бога Отца, Сына и Святого Духа…
На рассвете князь Владимир остановился у ворот Горы, слез с коня и отдал поводья Волчьему Хвосту.
Подождав у ворот, покуда Волчий Хвост не скрылся на Горе, князь двинулся вдоль стены и остановился на краю вала, который высился над днепровскими кручами.
Высоко в небе полыхала ярким светом денница, гасли звезды, восток бледнел; на Горе, Подоле, внизу вдоль берегов, где катил свои воды Днепр, — повсюду, как это бывает перед рассветом, царила необычная тишина, ночь прощалась с землею.
Эта ночь не прошла напрасно для князя Владимира. Произошло то, к чему он неизбежно шел. Языческая, древняя Русь жила еще вокруг него; совсем близко, рядом, чернели на требище деревянные идолы, которых он собрал со всех земель и велел поставить туда, но сам он — князь Руси — был уже не язычником, а христианином.
Князь задумался над тем, хорошо ли он поступил, приняв христианство, которого еще не приняли его люди? Он стоял с непокрытой головой, с неба падала роса на платно, на корзно, делая их жесткими и тяжелыми, ноги ощущали шедший от земли холодок.
«Правильно ли я поступил? — спросил себя князь. — Что скажут люди, ныне сущи на Руси и те, что придут на эти горы после меня?»
Он не знал, что ответить на вопрос, который так мучил его все это время. Но, конечно, понимал, что все это не зависит от него самого. На свете и на Руси есть сила, которая заставила его так сделать. Если бы он не крестился сегодня, пришлось бы это сделать завтра, а не сделал бы и завтра, то уже не по собственной воле, а силой заставили бы его креститься.
Кто же этот Христос? Знает ли его князь Владимир или нет? Он поглядел вверх на звездное небо и вздрогнул — нет, он не увидел Христа. Не было Христа и здесь, на земле, — на днепровских кручах, в долине, за плесом, где все больше и больше алело небо.