Владычица Хан-Гилена
Шрифт:
Палец Илариоса коснулся ее поврежденной щеки. Его голос был бесконечно нежным, бесконечно печальным:
— Я не могу сделать это. Я не могу принуждать тебя. Моя боль, моя роковая болезнь. Я слишком сильно тебя люблю. Ты — существо, созданное для вольного воздуха. В Золотом Дворце ты зачахнешь и умрешь. И я тоже. Но я был рожден для этого и научился принимать это, а иногда даже преодолевать. Ты очень многое дала мне. Я узнал тебя и за одно это уже должен благодарить богов. — Он склонялся все ниже и ниже. — На заре я уезжаю. Да хранит тебя твой бог. Элиан протянула
А она, совершенно застывшая и опустошенная, не могла даже плакать.
Глава 18
Элиан долго блуждала, сама не зная куда идет, не думая о времени. Слезы никак не приходили.
Не один раз она резко останавливалась. Еще можно было вернуться. Можно было побежать к Илариосу. Удержать его. Сказать, что солгала, что лишилась разума, что только проверяла его. Жестокая, жестокая проверка. Да была ли Элиан когда-нибудь не жестокой? Вадин оказался прав: она все превратила в игру. Играла в любовь, играла в потерю. Сердца мужчин для нее были не важнее пешек на шахматной доске.
И она нанесла ему рану, которая, вероятно, никогда не затянется.
Элиан забилась в какой-то затерянный уголок и дрожала, уставившись в беспросветный мрак. Теперь, потеряв Илариоса, она точно знала, что любит его. Язык и трусость заставили ее притворяться. Горе лишало ее сил сделать то, что еще можно было сделать. Вернуться. Уехать с ним. Быть его императрицей. Родить сильных детей со светлыми волосами и золотыми глазами. Подарить ему радость в самом сердце его холодной империи.
Она подняла голову и посмотрела в окно, за которым царил мрак. Глубокая тьма перед рассветом.
Элиан вскочила и побежала, ничего не видя перед собой, обуреваемая одним стремлением. Перед ней распахнулась дверь — и она увидела комнаты, богато убранные, завешенные асанианскими шелками, благоухающие асанианскими ароматами. Пусто.
Везде пусто. Стража, слуги, вещи Илариоса — все исчезло. Комнаты померкли, заполнившись мучительной пустотой. Но среди подушек, лежащих на его постели, что-то блеснуло. В руку Элиан лег топаз, выпавший из его короны. Он не был похож на случайно оброненную и забытую безделушку. Этот камень заставлял вспомнить глаза принца, спокойные, золотые, любящие. Элиан будто вновь услышала его слова: «Увы, мое постоянство — мое проклятие. Я должен любить там, где получаю удовольствие. И если я люблю, то люблю вечно».
Она зарылась лицом в чужеземные шелка, сжав в руке топаз, углы которого больно врезались в кожу. Но она только крепче сжала камень. Волны плача поднимались в ней, достигали вершины и застывали. Все выше, выше, выше. Элиан задыхалась от слез.
Позади нее кто-то стоял. Стоял уже долго, наблюдая и выжидая. Элиан медленно обернулась.
На нее молча смотрел Мирейн. Но теперь язык ее был развязан. — Он оставил меня! — закричала она. — Он уехал прежде, чем я смогла отправиться с ним. А я хотела его!
Спокойствие, молчание. Мирейн был тенью, блеском глаз, мерцанием золота в ухе и на шее.
Элиан призвала всю свою волю против его обаяния. Он ей не старший брат, а она — не его младшая несносная сестра. В еще меньшей степени он мог бы быть ее возлюбленным. Он отказался помочь ей сделать выбор, и из-за этого все пошло наперекосяк, и она потеряла Илариоса.
— Я не твоя, — сказала она ровно и строго, — просто потому, что я и не его тоже. Он уехал в отчаянии, но я последую за ним. И ты не остановишь меня. — Я и не пытаюсь. — Тогда почему ты здесь?
Он пожал плечами по северному обычаю. На нем была темная простая одежда, но и в ней он выглядел по-королевски. Вероятно, Элиан сошла с ума, раз способна была заметить это сейчас, когда в ее голове смешались черное и золотое, горе, ярость и пророчество. — Я нужен тебе, — сказал Мирейн. Надменный, невыносимый. — Мне никто не нужен! — Даже твой асанианец?
— Я ему нужна. — Элиан дрожала, задыхалась, трясла кружившейся головой. Рука болела. Она заставила себя разжать пальцы. Топаз сверкнул, как золото и лед. — Пусти меня. — А разве я держу?
Она пошатнулась и упала на Мирейна. Он подхватил ее. Элиан застыла без движения. — Я хотела бы никогда не родиться на свет! — Это могло бы избавить нас от огорчений, — сказал он.
Элиан вскинулась. Это искусство не было присуще Мирейну. Скорее оно было характерно для ее отца.
— Но, — продолжал он, — раз уж ты здесь и пребываешь в бодром здравии, то могла бы сообразить, что твой выбор сделала ты сама. Это ты отослала его высочество. Ты, а не я или какой-нибудь безымянный демон.
Элиан рванулась из его рук. Его лицо, спокойное как никогда, вовсе не было безобразным. Оно было великолепно в своем несовершенстве. Небритая щека уколола ее ладонь. Она отступила. Мирейн не двинулся. — Я ненавижу тебя, — сказала она.
Его голова поникла, затем снова поднялась. Он принял это.
— Если ты выедешь тотчас же, то сможешь догнать его еще до восхода солнца.
Дыхание застряло у нее в горле, глаза метали молнии. Сердце билось, как у птицы, пойманной в ловушку: быстро, часто, испуганно. Мирейн застыл как статуя.
— Жестокий, — прошептал ее язык, — о, какой ты жестокий. Он улыбался.
Ее колени подкосились, и, дрожа, она опустилась на подушки. Мирейн возвышался над ней, но его улыбка померкла, осталась лишь ее тень в самом уголке губ. Элиан приподнялась, привлекла его к себе. Он не сопротивлялся, но она ощущала его силу, уступающую свободной воле, заставляющую их сидеть лицом к лицу и смотреть друг на друга. Он спокойно прикрыл глаза. — Время идет, — сказал он. Она не могла встать и едва могла говорить. Слова, которые приходили ей в голову, были какими-то чужими.