Влас Дорошевич
Шрифт:
— Да ведь кавказский князь! Что тебе? Революционеров жалко?
— Не в князе дело. А что ж это? Помолился, и зарезали? Бесполезность молитвы святым угодникам доказывается? А желаете вы, мы сейчас на представление всем отделом явимся? Патриотическую манифестацию сделаем. «Не сметь убивать князя! Потому он угоднику помолился!»
— Ну, ну!
— Опять на фамилью извольте внимание обратить. Куда гнуть! «Синодал» — фамилия. Это какие же такие намеки? Синодальная молитва, стало быть, до бога не доходит, позвольте вас спросить?
— Фамилия действительно опрометчивая.
— Чтоб Гегечкори богу молился? Нешто возможно? Опять, последнее действие. Где? Женский монастырь! Обитель! И вдруг — мужчина! Целуются! Нет, уж как вам будет угодно. Этакой морали на обители допущать не можем. Пущай Тамара эта на курсы идет — там и целуется. А обители на смех выставлять не дадим.
— Да ведь классическое произведение! Черт!
— А нам наплевать.
— Да ведь кто написал?!
— И это нам довольно известно. Что г-н Лермонтов Столыпиным родственником приходился. Потому и написал. Ежели он министру сродственником приходится, так ему и этакие вещи писать возможно: «Бог?» — «На нас не кинет взгляда: он занят небом, не землей». К министрам-то прислуживаетесь, а про бога забыли, ваше превосходительство? Оченно даже хорошая корреспонденция в «Русское знамя» может выйти: «До чего дошло при Столыпине прислуживанье господам министрам».
— Да ведь на казенной сцене играют! Дуботол! Идол! Ведь там директора для этого!
— Это нам все единственно. Нам еще не известно, какой эти самые директора веры. Тоже бывают и министры даже со всячинкой!
— Ты о министрах полегче!
— Ничего не полегче. Министры от нас стерпеть могут. Потому, ежели какие кадюки или левые листки, — тем нельзя. А нам можно. Наши чувства правильные. Мы от министров чего? Твердости! Ну, и должон слушать. А только я вам прямо говорю. Ежели, как мы, стало быть, постановили, «Демона» вы не снимете, — извините, ваше превосходительство, в «Земщине» вас процыганить придется.
— То есть как это?
— Оченно просто. Вот, мол, и губернатор! С немкой в незаконной связи находится и сам в хлысты перешел. Толстых баб ангелами выставляет.
— Запрещу. Иди. Ска-а-тина!
— Прощенья просим. Премного благодарствуйте.
Через два часа его превосходительство говорил очень худому человеку, оперному антрепренеру.
Говорил сердито, но стараясь на него не смотреть:
— Ну, время ли теперь «Демона» петь? Ставьте «Аскольдову могилу». Чем не опера?
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Удивляюсь я вам, господа! Откопаете вы всегда что-нибудь этакое… не современное!
На афишных столбах висели анонсы: «По непредвиденным обстоятельствам вместо объявленной оперы «Демон» дана будет известная, знаменитая опера «Аскольдова могила». А в первом же акте… Неизвестный, выйдя из лодки, орал, махая руками:
Люди ра-а-атные не смели Брать все да-а-ром на торгу…В партере раздался звон шпор.
Ротмистр расквартированного в городе драгунского полка Отлетаев, звеня шпорами и гремя шашкой,
— Оскорбление чести мундира.
Опера «Аскольдова могила» была снята с репертуара:
— Ввиду того, что в ней затрагивается военное сословие.
В театре открылся кинематограф. А местная газета уведомила:
«В следующем году наш оперный театр будет сдан интендантству и переделан на вещевой склад».
ПОВЕСТИ
Нашествие иноплеменников
(страничка из русской истории)
Посвящается гг. «смелым предпринимателям»
I
Благодетели своего отечества
Еще каких-нибудь 6–7 лет назад вы могли видеть ежедневно в самом центре Парижа, на площади Оперы, за столиками Cafe de la Paix, — словно насевших мух, — целыми стаями российских предприимчивых людей, в розницу торговавших своим отечеством.
Первое, что вас поражало в них, — это:
— Как они швыряются городами!
Только в остроге, вечером, после поверки, когда камеры заперты, скучно, тоскливо и в полутьме начинаются рассказы и воспоминания, в разговоре у бродяг можно услыхать о таком непостоянстве.
Чтоб так швырялись местностями.
— А! Иван Иванович! Вы откуда?
— Два дня был в Лондоне. А вы?
— Сегодня вечером еду в Брюссель. Завтра утром назад. Послезавтра в Лондон, оттуда на два дня в Петербург, — и сюда.
— В прошлом месяце был четыре раза в Петербурге, шесть — в Лондоне и восемь — в Брюсселе.
— Думаю на минутку в Берлин проехать!
От разговоров их брала оторопь.
— Сегодня у меня решительный разговор со здешними капиталистами. Так — так так, а тянуть нечего. У меня группа бельгийцев есть. Просятся. 16 миллионов предлагают. А у вас?
— Моя, батенька, группа на мелкие дела не идет. Англичане! Шесть миллионов фунтов. Меньше не идут.
— Вам, собственно, большая группа нужна?
— Нет. Мне немного. Так, миллиона на два.
— Ну-у! Это и пачкаться не стоит! Затевать что-нибудь, так миллионов на двадцать!
— У меня группа капиталистов с 28 миллионами.
— Моя группа миллионов на 50!
Мне почему-то всегда вспоминалась при этих разговорах далекая юность.
Мы жили где-то на чердаке: я, прозаик, два поэта да еще один молодой человек, не писавший, но просто бежавший от родителей.
В одной комнате.
Все, что можно было заложить, было заложено. Квитанции на заложенные вещи — перезаложены. А квитанции на перезаложенные квитанции — проданы.