Влюбленные лжецы
Шрифт:
— Да, — ответила она. — Совершенно верно. Я больше тебя не люблю.
— Но, господи, Сьюзен, почему? Ты можешь сказать мне, почему?
— Нет никаких почему, — ответила она. — Чтобы не любить, причин ничуть не больше, чем чтобы любить. Мне кажется, большинство разумных людей это понимают.
В одном из фешенебельных пригородов Сент-Луиса, где лужайки перед домами простираются на завидную ширину, а просторные дома утопают в прохладе тенистых деревьев, Эдвард Эндрюс сидел в одиночестве в своем кабинете и пытался закончить статью, которую его попросили написать для одного медицинского журнала. Статья, по его мнению, получилась хорошая, только он никак не мог придумать,
— Эд, — позвала из коридора жена. — Сьюзен звонила. Она уже на шоссе, через полчаса они с Кэндейс будут здесь. Ты не хочешь переодеться?
Конечно, он хотел переодеться. Ему хотелось быстро принять горячий душ, а потом стоять с торжественным видом перед зеркалом, снова и снова причесывая волосы, пока пробор не ляжет как надо. Потом надеть чистую рубашку, два раза подвернуть манжеты и взять свежую пару легких летних брюк — все это только чтобы доказать, что и в шестьдесят три он ради Сьюзен может быть бодрым и элегантным.
Она приехала, и после объятий и поцелуев в передней — губы доктора Эндрюса скользнули, как щетка, по холодной мочке уха — начались радостные восклицания о том, как сильно выросла Кэндейс, как она изменилась с того момента, когда бабушка с дедушкой видели ее в последний раз.
Он отправился в кухню и, пока стоял, наполняя стаканы, вдруг разнервничался и решил, что сначала немного выпьет, а уже потом понесет поднос в гостиную. Доктор Эндрюс снова задумался, что же заставляет его так дрожать в присутствии своего любимого ребенка, этой особенной девочки. Она всегда была такая спокойная, такая уверенная — это во-первых. За всю свою жизнь она не сделала, наверное, ничего неправильного или безответственного, если не считать денег, впустую потраченных тогда на ее обучение в Тернбулле, но это же ничто, думал он теперь, по сравнению с тем, что творили в эти годы миллионы других детей: все эти цветы, любовь, фенечки, каша в головах по поводу восточных религий и бездумное стремление к наркотическим экспериментам. В конце концов, надо благодарить Дэвида Кларка за то, что он уберег ее от всего этого; хотя за что его благодарить. Благодарить надо не Кларка, а саму Сьюзен. С ее умом бродяжничать она бы все равно не стала, вот и теперь честность не позволила ей продолжать жить с мужчиной, которого она больше не любит.
— Какие у тебя планы, Сьюзен? — спросил он, внося в комнату яркий поднос с позвякивающими стаканами. — Калифорния большая и в общем-то жутковатая [6] .
— Жутковатая? Что ты имеешь в виду?
— Ну не знаю, — сказал он и уже готов был отступиться от чего угодно, лишь бы избежать споров. — Я всего лишь имею в виду — ну ты знаешь, — судя по тому, что пишут в журналах и так далее. Никаких достоверных сведений у меня, конечно, нет.
6
В начале 70-х Калифорния и особенно округ Марин были средоточием хиппи, приверженцев движения «нью-эйдж» и прочих молодежных коммун, славившихся своим пристрастием к наркотикам и свободной любви.
Сьюзен объяснила тогда, что знает несколько человек в округе Марин — «это к северу от Сан-Франциско», — так что начинать среди чужих людей ей не придется. Сначала она подыщет жилье, а потом станет искать какую-нибудь работу.
— Какую? — спросил он. — Я имею в виду, чем бы конкретно тебе хотелось заняться?
— Пока не знаю, — ответила она. — Я хорошо лажу с детьми; наверное, я могла бы работать в детском садике; если не получится, поищу что-нибудь еще.
Она положила ногу на ногу, и, когда из-под края симпатичной твидовой юбки показались узкие красивые колени, он спросил себя: неужели она специально переоделась в каком-нибудь мотеле, чтобы приехать домой такой нарядной?
— Дорогая, — сказал он, — надеюсь, ты понимаешь, что, если нужно, я буду рад помочь тебе чем только смогу, если ты…
— Нет-нет, папа, мне ничего не нужно. Нам вполне хватает того, что присылает Дэвид. Мы прекрасно устроимся.
Было так приятно, что она назвала его «папой», что он, не говоря ни слова, откинулся на спинку кресла и почти расслабился. Он так и не задал единственный вопрос, который крутился у него в голове: «А как Дэвид, Сьюзен? Как он все это принял?»
С Дэвидом Кларком ему довелось пообщаться всего несколько раз: на свадьбе и еще четыре или пять раз после этого, и каждый раз он удивлялся, что ему нравится этот человек. Однажды они, эксперимента ради, начали обсуждать политику, и дискуссия оборвалась, когда Дэвид заявил: «Что ж, доктор, либералы, похоже, навсегда разбили мне сердце», и Эдварда Эндрюса это замечание тронуло — своим юмором и содержащимся в нем самоуничижением, хоть он и не одобрял его применительно к реалиям современной политики. Он даже решил, что не имеет ничего против того, что Дэвид на двадцать лет старше Сьюзен и где-то далеко у него есть предыдущая семья, потому что это вроде бы значило, что больше он ошибаться не будет и полностью посвятит свои зрелые годы второй семье. Но самое важное, что отменяло все возможные сомнения, было в том, что этот застенчивый, обходительный и кажущийся порой смущенным человек ни в одной компании не мог оторвать глаз от Сьюзен. Разве было не очевидно, что он в нее влюблен? И разве не этого желаешь от зятя прежде всего? Конечно же именно этого. Безусловно, этого. И что же теперь? Что должен делать этот несчастный сукин сын с остатком своей жизни?
Сьюзен с матерью говорили о семейных делах. Трое младших дочерей уже покинули родительский дом, двое вышли замуж, были кое-какие новости и от старших девочек. Еще через некоторое время они, будто следуя какой-то необходимости, перешли к вопросам деторождения.
Агнес Эндрюс было уже почти шестьдесят; уже много лет она вынуждена была носить очки с такими толстыми стеклами, что увидеть выражение ее глаз было почти невозможно, приходилось полагаться на улыбку, выражение бровей или на терпеливый и беспристрастный вид ее губ. Ее муж должен был признать, что во всем остальном она тоже стремительно старела. Почти ничего не осталось от некогда блестящих волос — лишь то, что смог собрать по крохам и тщательно уложить парикмахер; тело ее местами обвисло, а местами раздалось. Ее внешность никого не могла обмануть; это была женщина, которую почти всю жизнь нетерпеливо и назойливо звали «мамой».
Давным-давно, в почти уже незапамятные времена, она была изящной, свеженькой и поразительно страстной медсестрой, и противиться чарам ее плоти он был совершенно не в силах. Была одна только мелочь — и он с легкостью не замечал ее с первой ночи вплоть до той, когда сделал ей предложение («Я люблю тебя, Агнесс; да, я люблю тебя, ты нужна мне. Ты нужна мне…»), — единственная касавшаяся его любви оговорка состояла в том, что некоторым людям (например, его матери) эта женитьба на девушке из рабочей семьи могла показаться странной.
— Легче всего мне далась Джуди, — говорила она. — Я даже ничего не почувствовала. Пришла в больницу, мне сделали наркоз, и когда я очнулась, все уже кончилось. Девочка родилась, меня до этого накачали обезболивающими, так что чувствовала я себя прекрасно, а тут еще кто-то дал мне тарелку рисовых хлопьев. Но с другими пришлось несладко — с тобой, например. С тобой роды были трудные. Но хуже всего было, мне кажется, с младшими, — наверное, потому что я уже старела…