Влюбленные лжецы
Шрифт:
— Разумеется.
— И вот она потихоньку начала становиться неугомонной… впрочем, какого черта? Она стала неугомонной! Но я пощажу твои уши и не буду об этом рассказывать… Так что весьма скоро она захотела развестись. Ну что ж, ладно, подумал я, видно, так легли карты, но тут она говорит, что забирает детей. И тогда я ей говорю: «Подожди-ка минуточку». Я так и сказал: «Попридержи-ка слегка коней, дорогая мисс королева Англии, давай играть честно». Знаешь, у меня, к счастью, в то время был закадычный друг, Эрл Гиббс, потрясающий адвокат. Он мне и говорит: «Фред, ее шансы в деле об опекунстве не так уж велики». А я ему: «Эрл, просто сохрани мне детей». Да, именно так: «Эрл, сделай так, чтоб дети остались у меня» — вот как я ему сказал. И он для меня постарался. Он старался как мог, но, видишь ли, к тому времени она переехала в Детройт и взяла вас обоих с собой, так что забрать вас
— Конечно помню.
— А после я привез тебя сюда, чтоб ты остался со мной. Твоя мать закатила истерику. По-другому и не назовешь. Она чуть не рехнулась. Понимаешь, у нее уже и билеты на пароход в Англию были на всех троих, и она, разъяренная, примчалась сюда на своем маленьком старом «плимуте», который и водить-то толком не умела, и с ходу принялась орать, что я, видите ли, тебя похитил. Помнишь?
— Да.
— Ну и денек тогда выдался, черт побери. К счастью, ко мне зашел Эрл Гиббс со своей женой, это меня и спасло… ну хотя бы отчасти. Потому что, когда нам совместными усилиями удалось чуток утихомирить твою мать, Эрл подошел к ней и долго беседовал, а под конец сказал: «Вивьен, прикинь-ка свои возможности. Смирись и прими все как есть». Как ты понимаешь, у нее не осталось иного выбора. Она укатила прочь на своем драндулете, увозя на переднем сиденье твою сестру, и, полагаю, спустя пару недель они уже были в Лондоне. Вот так-то… Но зачем я все это рассказываю тебе, Пол: в конечном итоге получилось совсем неплохо. Мне повезло, и я снова женился, и мы с твоей мачехой хорошо подходим друг другу. И никто не скажет, что это не так, верно? А что до твоей матушки, так она бы никогда не была счастлива со мной. Любой мужчина — да, совершенно любой — знает, когда женщина с ним несчастна. Что тут, черт возьми, поделаешь, ведь жизнь коротка: я давным-давно простил ей всю боль, которую она причинила мне, когда мы были женаты. Но одно осталось, что я по-прежнему не могу ей простить и никогда не прощу: она забрала у меня дочурку.
Марсия, сестра Пола Колби, была младше его почти на год. В пять лет она научила его выдувать через соломинку мыльные пузыри так, чтоб они долго не лопались; в восемь, желая доказать, что играть с бумажными куклами намного интереснее, она стащила у него электропоезд, и вскоре выяснилось, что так оно и есть; годом позже, трепеща от страха, они «на слабо» решили вместе спрыгнуть с высокой ветки клена и спрыгнули, хотя в его память навсегда врезалось, что первой прыгнула Марсия.
В тот день, когда родители громко ссорились, а адвокат звучным голосом призывал их в гостиной к порядку, Он увидел в окно Марсию в машине — сидя на переднем пассажирском сиденье заляпанного грязью «плимута», она ждала мать. Нисколько не сомневаясь, что его отсутствия никто даже не заметит, Пол вышел поговорить с ней.
Увидев его, сестра, покрутив ручку, опустила стекло и спросила:
— Что там творится в доме?
— Да, в общем… не знаю. Они там сильно… нет, я вправду не знаю, чего это они. Надеюсь, все кончится хорошо.
— Да уж, я тоже на это надеюсь. Только, Пол, лучше возвращайся в дом, ладно? А то папе, наверное, не понравится, если он увидит тебя здесь.
— Хорошо, я пошел.
На дорожке к дому он остановился, затем обернулся, и они торопливо и робко помахали друг другу.
Сперва письма из Англии, написанные рукой Марсии, приходили часто — веселые, иногда немножко глупые. Но были и другие письма, заботливые и раз от разу все более напыщенные и высокопарные, — от матери.
В сороковом году, во время немецкого блицкрига и последовавших авианалетов, когда в каждом американском выпуске новостей говорилось о том, что Лондон объят пожарами и лежит в руинах, Марсия написала обстоятельное письмо, из которого стало понятно, что эти репортажи не всегда соответствуют действительности. Она соглашалась, что да, в Ист-Энде творится что-то страшное и это «жестоко», так как там живет большинство бедных, но в городе имеются и «очень обширные районы», которые остались совсем не тронуты. А их пригород, где они с мамой живут, находится в восьми милях от столицы и «совершенно безопасен». Когда она писала это письмо, ей было тринадцать, и в его памяти оно осталось навсегда как самое продуманное и замечательно
Один раз он писал сестре из Германии, ухитрившись ввернуть несколько глухих намеков на службу в пехоте и участие в боевых действиях, но ответа не получил. Может, из-за почты, которая в то время работала плохо, а может, ей просто не захотелось отвечать — эта мысль ранила его самолюбие, оставив в сердце небольшую, но все еще не затянувшуюся рану.
Покинув ротную канцелярию, он сразу же написал матери короткое письмо, в котором объяснял, что получение отпуска теперь зависит не от него. Отправив его и таким образом покончив с этим делом, Пол почувствовал, что теперь вполне можно позволить себе растянуться во весь рост на койке в их полупустой, навевающей сон, душной палатке. Его походная кровать стояла недалеко от того места, куда вела грязная дорожка следов, — там лежал злосчастный старина Фелпс, отсыпавшийся после позора, либо, что более вероятно, вконец пристыженный и потому притворившийся спящим.
Главной новостью следующего месяца стало то, что солдатам третьей роты пообещали трехдневные увольнения в Париж, и палатки загудели от звонких разговоров на навязчиво-сальные темы. Конечно, французы ненавидели американцев — это знали все, — но всем было также известно, что такое «Париж». Утверждали, что в Париже всего-то и надо было прямо на улице подойти к девушке — хорошо одетой, принадлежащей, на первый взгляд, к высшему обществу, не важно, просто к любой — и спросить: «Бейби, ты не против, если мы займемся этим?» Если она этим не занимается, она улыбнется и ответит: «Нет»; а если занимается или, допустим, не занимается, но ей вдруг в голову пришла эдакая фантазия — ну, тогда ой-ля-ля и боже мой.
Пол Колби договорился пойти в увольнение вместе с Джорджем Мюллером, тихим, задумчивым парнем, с которым они здорово подружились в стрелковом взводе. За несколько дней до их поездки в Париж, во время одного из задушевных разговоров вполголоса, он, запинаясь, поведал Джорджу, о чем не только никогда никому не говорил прежде, но про что старался и не думать: он еще ни разу ни с кем не занимался любовью.
И Джордж не стал смеяться. Он тоже был девственником, по его словам, до ночи, проведенной в бункере с одной девушкой-немкой, за неделю до конца войны. Правда, он сомневался, считается ли тот раз: девушка без конца хохотала и хохотала, он даже не мог понять, какого черта она так смеется, а он так нервничал, что кончил, так и не успев толком войти в нее, и она тут же его оттолкнула.
Пол заверил его, что считается: этот случай был явно значительнее, чем его собственные, — самое большее, на что он отваживался, это лишь потискать кого-нибудь. Конечно, можно было рассказать о них Мюллеру, но он предпочел не распространяться.
Незадолго до перевода из Германии их роте поручили присматривать за двумя сотнями русских, так называемыми «перемещенными лицами». Это были гражданские пленные, которых немцы использовали в качестве бесплатной рабочей силы на одном производящем пластмассу провинциальном заводике. Вскоре по приказу капитана Уиддоза освобожденных русских поселили в лучшем жилом районе — именно так он решил при первом же взгляде на миленькие опрятные домики на холме довольно далеко от завода, ну а немцев, которые прежде в них жили (во всяком случае, тех, кто не сбежал за несколько дней или недель до прихода американской армии), устроили в бараках в лагере для прежних рабов с Востока.