Влюбленные лжецы

Йейтс Ричард

— Так вот, скорость стрелы, — его голос слегка дрожал от напряжения, — наверное, больше, чем у автомобиля, идущего восемьдесят миль в час. Наверное, у нее скорость, как у самолета, или даже больше. Теперь смотрите.

Через мгновение рыбка по имени Билли всплыла мертвая на поверхность: стрела вошла ей в бок на четверть, намотав на себя розовые кишки.

Я был уже слишком большой, чтобы просто расплакаться, но что-то же нужно было делать с шоком, с яростью, с горем, которое наполняло меня, пока я машинально бежал от фонтана в сторону дома, — и на полпути я столкнулся с мамой. Она выглядела очень опрятно, на ней было новое пальто и платье, которого я раньше не видел, а мистер Николсон держал ее

под руку. Они или куда-то уходили, или только что вернулись — это меня не волновало, мистер Николсон посмотрел на меня с неодобрением (он не раз говорил мне, что в Англии мальчиков моего возраста отправляют учиться в пансион), но это меня тоже не волновало. Я уткнулся ей в живот и расплакался. Она долго гладила меня по спине, говорила, что золотые рыбки недорого стоят и что скоро мне купят новую, что Джон очень сожалеет о том, что сделал такую глупость, — а я все плакал и плакал. Я обнаружил, а может, и вспомнил, что плакать — это наслаждение, что когда рыдаешь, можно получать безмерное наслаждение, особенно если прижимаешься головой к маминой талии, чувствуешь ее руки у себя на спине, да еще когда она при этом так опрятно одета.

Бывали и другие наслаждения. В тот год у нас дома была хорошая рождественская вечеринка — по крайней мере, началась она хорошо. К нам пришел отец, что заставило мистера Николсона убраться, и было приятно видеть, как естественно он вел себя в присутствии маминых друзей. Этот застенчивый человек, кажется, им понравился. Особенно легко он сошелся с Бартом Кампеном.

Дочь Говарда Уитмена Молли, милая девочка моего примерно возраста, приехала к отцу на каникулы из Тэрритауна; было еще несколько детей, которых мы знали, но редко видели. Джон в ту ночь казался очень взрослым: он был в темном пиджаке и при галстуке и явно сознавал, какая ответственность перед обществом лежит на нем как на старшем из детей.

Через некоторое время гости без каких-либо особых намерений снова переместились в столовую, где и устроили импровизированное представление. Затея принадлежала Говарду: он принес высокий стул от маминого лепного станка и посадил на него свою дочь, лицом к публике. Отвернув раза два или три края коричневого бумажного пакета, он пристроил его у Молли на голове, а потом снял пиджак и накинул его ей на плечи, задом наперед, так что она казалась укутанной до самого подбородка; потом он зашел сзади, спрятался, присев на корточки, и незаметно просунул руки в рукава пиджака: казалось, что это руки Молли. Девочка с бумажным мешком на голове улыбнулась и стала размахивать и жестикулировать огромными выразительными руками, и одного этого вида было достаточно, чтобы все рассмеялись. Эти ручищи терли ей глаза, гладили по подбородку, убирали волосы за уши, а под конец не без изящества показали нам нос.

Потом выступала Слоан Кэбот. Она уселась на стуле подчеркнуто прямо, уперевшись каблуками в ступени, чтобы показать свои прекрасные ноги в наилучшем свете, однако первый ее номер успеха не имел.

— Так, — начала она. — Я сидела сегодня на работе, — а вы знаете, что офис у меня на сороковом этаже, — и вдруг подняла глаза от пишущей машинки и увидела, что на уступе за окном примостился крупный седобородый старик в забавном красном костюме. Я подбежала к окну, распахнула его и спрашиваю: «С вами все в порядке?» — а это, оказывается, Санта-Клаус, и он мне говорит: «Конечно, со мной все в порядке, к высоте мне не привыкать. Но послушайте, мисс, не подскажете ли, как мне найти дом семьдесят пять по Бедфорд-стрит?»

И она продолжала в том же духе, но, судя по всему, догадалась по нашим смущенным взглядам, что мы прекрасно понимаем, что до нас соизволили снизойти, и, как только ей представился повод, она без промедлений закончила историю. Затем, выдержав глубокомысленную паузу, она начата

новую, на этот раз гораздо лучше.

— Дети, вы слышали когда-нибудь, что было в первое Рождество, когда родился Христос? — спросила она. И начала рассказывать. Говорила она негромко, с драматизмом в голосе, — наверное, она надеялась, что именно таким голосом на радио будут читать ее более серьезные пьесы.

— А до Вифлеема было еще идти и идти, — говорила она. — Спустилась холодная ночь. Мария знала, что скоро у нее родится ребенок. А еще она знала, что ее ребенок, быть может, однажды станет спасителем рода человеческого — ей об этом рассказал ангел. Но сама-то она была всего лишь юной девушкой, — в этом месте глаза у Слоан заблестели и будто бы даже наполнились слезами, — и дорога утомила ее. От тряской езды на осле появились ушибы и синяки, все тело болело, и она уже думала, что они никогда не доедут. Она только и могла, что пожаловаться: «Ах, Иосиф, я так устала!»

Дальше рассказывалось, как их не пустили на постоялый двор, про рождение в хлеве, про ясли, про животных, про то, как пришли волхвы; когда история закончилась, мы долго хлопали, потому что Слоан очень хорошо рассказала.

— Папа, спой нам, пожалуйста, — попросила Эдит.

— Спасибо, радость моя, — ответил отец, — только я не смогу, без пианино я не умею. Но мне очень приятно, что ты попросила.

Последним, кто выступал в тот вечер, был Барт Кампен, которому под давлением общественности пришлось сходить домой и принести скрипку. Никто не удивился, когда выяснилось, что играет он профессионально, ничуть не хуже, чем передают обычно по радио; приятно было наблюдать, как его нахмуренное худое лицо склоняется над подбородником, не выражая никаких эмоций, кроме заботы о чистоте звука. Мы гордились им.

Отец ушел, но подтягивалось много других взрослых, в основном мне незнакомых; похоже, в эту ночь они уже успели побывать на нескольких других вечеринках. Наступила уже поздняя ночь или, скорее, раннее рождественское утро, когда я заглянул на кухню и увидел там Слоан, стоявшую с незнакомым мне лысым мужчиной. В одной руке у него подрагивал бокал, другой он медленно гладил ее по плечу; мне показалось, что она пытается отстраниться от него, прижавшись к старому деревянному леднику. У Слоан была особая манера улыбаться: она осматривала тебя с ног до головы, пуская струйки дыма между почти сомкнутыми губами, — именно этим она сейчас и занималась. Потом мужчина поставил свой бокал на крышку ледника и обнял ее, и я больше не видел ее лица.

Другой мужчина в измятом коричневом костюме валялся без сознания на полу в столовой. Я обошел вокруг него и направился в студию, где взахлеб рыдала молодая красивая женщина и сразу трое мужчин толкались вокруг, пытаясь ее успокоить. Потом я заметил, что одним из этих мужчин был Барт, и стал наблюдать за ним: он оказался терпеливее двух других. Он повел девушку к двери и обнял ее, а она положила голову ему на плечо. Так они и ушли.

Эдит в своем помятом праздничном платье казалась изможденной. Она устроилась в нашем старом мягком кресле, привезенном еще из Гастингса-на-Гудзоне, запрокинув голову на спинку и положив ноги на подлокотники. Джон сидел по-турецки на полу рядом с ее висящей ногой. Казалось, разговор, который они вели, их обоих не слишком интересовал — он иссяк, как только я сел рядом с ними на пол.

— Билли, — сказала она, — ты знаешь, сколько времени?

— А разница? — откликнулся я.

— Ты уже сто лет как должен быть в постели. Давай пойдем наверх.

— Не хочется.

— Ладно, я все равно пойду, — сказала она и, с трудом выбравшись из кресла, исчезла в толпе.

Джон повернулся ко мне и неприятно прищурился.

— Знаешь, что? — проговорил он. — Когда она сидела вот так в кресле, мне все было видно.