Влюбленные лжецы
Шрифт:
— Что?
— Все было видно. Щель. И волосы. У нее появляются волосы.
Я не раз наблюдал все эти признаки у своей сестры — когда она лежала в ванной или когда переодевалась, поэтому ничего удивительного в них не находил; но я сразу понял, сколько они должны были значить для него. Ему стоило только стыдливо улыбнуться — и мы бы рассмеялись, как простые парни, сошедшие со страниц журнала «Дорогу ребятам», — но у него на лице застыло это презрительное выражение.
— Я смотрел и смотрел, — проговорил он. — Нужно было поддерживать разговор, чтобы она ничего не поняла,
Что мне следовало сделать? Извиниться? Извинения я счел неуместными. Впрочем, все остальное тоже казалось неуместным. Мне ничего не оставалось, кроме как уставиться в пол.
Когда я в конце концов добрался до кровати, у меня почти не было времени прислушаться к ускользающему шуму города (я стал прибегать к этому способу, чтобы отвлечься от посторонних мыслей), потому что в комнату неуверенным шагом вошла мама. Она выпила лишнего и захотела прилечь, но вместо того, чтобы пойти к себе в комнату, она легла со мной.
— Ох, — вздохнула она, — Мальчик мой. Мой мальчик.
Кроватка была узкая, ей явно не хватало места; вдруг она скривилась, вскочила на ноги и побежала в ванную; я слышал, как ее рвет. Передвинувшись к тому краю кровати, где она лежала, я не успел отдернуться и попал щекой в лужицу ее рвоты.
Той зимой на протяжении целого месяца или даже больше мы редко видели Слоан: она говорила, что «работает над крупной вещью, по-настоящему крупной». Когда пьеса была закончена, Слоан пришла к нам в студию. Вид у нее был усталый, но это ее только красило. Она спросила застенчиво, можно ли ей почитать вслух.
— Отличная идея, — сказала мама. — О чем пьеса?
— В этом вся соль: про нас. Про всех нас. Слушайте.
Барт к тому времени уже ушел, а Эдит была одна во дворе (она часто играла одна), так что вся публика состояла из меня и мамы. Мы сели на диван, а Слоан устроилась на высоком стуле, в той же точно позе, в какой рассказывала свою вифлеемскую историю.
«Есть в Гринвич-Виллидж один волшебный двор, — читала Слоан. — Эта узкая полоска из кирпича и зелени, затерявшаяся среди неправильных очертаний очень старых домов; а волшебная она потому, что живущие в этом дворе или рядом с ним люди сумели образовать волшебный круг друзей.
Денег у этих людей немного, кого-то из них можно даже назвать бедными, но они верят в будущее, верят друг в друга и в самих себя.
Вот Говард, некогда ведущий журналист столичного ежедневника. Все знают, что еще немного, и Говард снова взметнется к высотам журналистской профессии, а пока ум и юмор сделали его главным мудрецом двора.
Вот Барт, молодой скрипач, судьбой предназначенный к сценической карьере виртуоза-исполнителя; сейчас же, чтобы выжить, он принужден любезно принимать все приглашения на обеды и ужины.
А вот Хелен. Ее очаровательные скульптуры когда-нибудь украсят лучшие сады в Америке. Теперь же ее студия является излюбленным местом собраний нашего волшебного круга».
Дальше продолжалось в том же духе. Вводились новые персонажи, ближе к концу дело дошло и до детей. Мою сестру Слоан назвала «девчонкой-сорванцом, длинноногой и мечтательной», что показалось мне странным, потому что сам я никогда не воспринимал Эдит подобным образом, а меня представила «семилетним философом с печатью в глазах», и это было совсем уж непостижимо. Когда все персонажи были представлены, Слоан чуть помедлила для драматического эффекта и перешла к первой серии своего радиоспектакля, озаглавленной, надо полагать, «пилот».
Сюжет я понимал плохо: казалось, он сводился в основном к тому, чтобы дать каждому персонажу повод появиться у микрофона и произнести несколько слов, и вскоре я слушал уже исключительно затем, чтобы узнать, есть ли какие-нибудь реплики и у моего персонажа. Оказалось, что есть — в некотором роде. Слоан объявила мое имя: «Билли», но вместо того, чтобы говорить, стала изображать на лице череду страшных судорог, сопровождавшихся забавными взрывами звука: к тому моменту, когда дело дошло до слов, меня уже не заботило, какими именно они были. Я и вправду сильно заикался (на борьбу с этим недугом ушло еще лет пять или шесть), но я не ожидал, что мое заикание будут изображать по радио.
— Дивно, Слоан, — сказала мама, когда чтение было окончено. — Просто замечательно.
А Слоан аккуратно укладывала в стопочку свои машинописные странички (как ее учили, наверное, на курсах секретарей), краснея от смущения и гордо улыбаясь.
— Она, наверное, потребует доработки, но мне кажется, что потенциал есть.
— Отличная вещь, — сказала мама. — Оставь все как сейчас.
Слоан отправила сценарий какому-то радиопродюсеру, и рукопись вернулась назад с ответом, отпечатанным на машинке какой-нибудь радиосекретаршей, в котором объяснялось, что предложенный материал рассчитан на слишком узкую аудиторию, чтобы представлять коммерческой интерес. Радиослушатели, гласило письмо, пока не готовы к историям из жизни Гринвич-Виллидж.
Потом наступил март. Новый президент провозгласил, что единственное, чего нам следует бояться, — это сам страх, и вскоре после этого в деревянном ящике, набитом мягкой стружкой, прибыла из литейного цеха мистера Николсона его голова.
Получилось довольно похоже. Мама ухватила знаменитый подъем подбородка — без него никакого сходства вообще могло бы не оказаться; все сказали, что вышло замечательно. Никто только не сказал, что правильным был ее первоначальный замысел и что мистеру Николсону не следовало бы вмешиваться: голова получилась слишком маленькой. Героической она не выглядела. Если бы ее сделали полой, а сверху проделали щель, получилась бы удобная копилка для мелочи.
Свинец в литейной мастерской отполировали до того, что он сиял почти как серебро, там же сделали и небольшую, но устойчивую подставку из тяжелой черной пластмассы. Голову прислали в трех копиях: одну для презентации в Белом доме, одну для выставочных целей и одну дополнительную. Эта дополнительная довольно скоро свалилась на пол и серьезно пострадала: нос практически впечатался в подбородок, и мама, наверное, расплакалась бы, если бы Говард Уитмен не рассмешил всех присутствовавших, сказав, что теперь мы имеем прекрасный портрет вице-президента Гарнера.