Вместо Смерти
Шрифт:
– Совсем нет?!
– Ну, есть две машины для вывоза мусора, а все остальное возят на лошадях и мулах. Поедем? Это недалеко, Андерсен подбросит. Представляешь, вино нам будут привозить на мулах, а жить мы станем на втором этаже, украдкой рассматривая туристов!
– Поедем!
– Слушай, совсем с тобой забыл! Я ведь типа в командировке, и должен делать какое-то дело? То бишь воевать?
– Ты его делаешь...
Они помолчали, рассматривая друг друга, затем Катя проговорила, поглаживая его руку:
– Знаешь, я хочу тебя спросить...
– Что?
– Ты ведь давно не веришь в дружбу, в привязанность, в любовь?
– Почему не верю?..
– Не веришь... Я чувствую. Ты смотришь на меня, как на что-то, тебе не известное. И потому немного побаиваешься...
– Я действительно не верю тому, что между нами происходит... Не верю своим глазам, коже, всем своим органам чувств не верю. Теперь я как во сне...
– Я не хочу, чтобы ты спал. Я хочу, чтобы ты брал меня наяву, чтобы съел без остатка. Съел мое тело, душу, пока они есть...
– Мне нравится, что ты так говоришь... А что касается моих чувств к другим людям, они и в самом деле поувяли...
– Знаешь, мне кажется, что мы говорим, чтобы не думать о... о нашей судьбе, - сказала Катя.
– Давай тогда делать что-то, чтобы не думать. Поехали прямо сейчас на Гидру?
– Поехали. Давай собираться?
– Давай, - ответил он и тут же стал звонить Андерсену.
Тот, не раздумывая, дал им три дня отпуска.
– На свадебное путешествие, - согласившись, сказал полковник, давая понять, что ему известны изменения в отношениях своих подопечных.
12.
Гидра - это была сказка, маленький остров, на котором завтрак в их жилье подвозили на муле, осле или лошади, на котором день длился так долго, что жизнь казалась бесконечной, и потому смерти не было нигде. Коротенькие пляжи, не желающие ничего люди, озабоченные заботами длинной в миллиметр, а то и меньше, люди, день которых измерялся чашечками кофе или жизнью случайно набежавшей тучки. Хороший, в общем, был остров, там все беременело от счастья, забеременела и Катя. Она не сказала об этом ему, он понял сам, как-то утром, уже в Тартусе, посмотрев на нее, стоявшую у солнечного окна, поглаживая свой живот. Конечно, он выдумал историю, в которой все кончалось хорошо, ведь жизнь - это непреодолимая преграда для смерти, она прет так, что даже вселенская идея неминуемой погибели каждого бессильна против нее. И вот, когда до конца оставалось всего ничего, она от этой жизни беременеет. И этот маленький зародыш жизни, который должен был умереть вместе с ней, придал текущему существованию невообразимую силу, которая не могла дать смерти ни малейшего шанса. Она лежала в постели, знала, что умрет, и умрет любимейший ею человек, и была счастлива.
Она не говорила помалкивавшему Василию Павловичу, что забеременела, и ничто на свете, ничто не спасет их ребеночка, которой в ней был как тугая косточка, пока живая. Ей было хорошо. Было хорошо, что жизнь так устроена, что даже смерть ее возвеличивает. А он стал счастливым олухом, который радовался ее запаху, чесавшемуся мизинчику, неожиданному чиху или пуку. Он восторженно понимал, что длинной жизни не надо вовсе, только маленький кусочек, потому что длинная жизнь превращается в свалку вещей и сувениров, в разные штучки, придуманные другими людьми ради выгоды. Он понимал теперь, что жизнь каждого честного человека - это бриллиант, который всегда останется бриллиантом, потому что слишком уж долго делался из грязи обычной жизни.
Они были счастливы, потому что были живы и ели теплые лепешки и виноград, потому что знали, что жизнь - это не навсегда и потому драгоценна.
13.
Через пятнадцать дней после знакомства с Петровым она умерла. Умерла, пообещав вернуться. Василий Павлович долго плакал, то и дело прикасаясь к ее телу, чтобы еще раз убедиться, что Катя действительно остыла. Она не хотела так умирать - на его плече, просто не смогла вовремя уйти, уехать в свою Дубну. Потом ее увезли, а Петров взял винтовку и ушел в пустыню, чтобы умереть там. У него не получалось: противники не решались выходить один на один, и, пока обучались для них смертники, убивали народ или умирали в домах от артиллерийских снарядов и авиации. У Василия Павловича ничего не осталось внутри живого, он убивал людей, как гасил окурки. Он не рвался к смерти, был осторожен автоматически, чтобы пройти свой путь до конца, втайне надеясь: а вдруг для него еще что-то припасено жизнью? Разве можно верить после всего с ним случившегося, что жизнь кончилась, и остались одни пули? Он стрелял и думал, почему это делает так спокойно. Сначала он предполагал, что если человек влез в его прицел, то он не просто влез, а влез, потому что его туда притащила злая судьба. Но ведь и его жизнь, жизнь Василия Павловича, тоже притащили сюда. Рак притащил. И скоро раздастся щелчок или взрыв, и он умрет. И, в конечном счете, получается, что потенциально мертвые убивают потенциально мертвых, и получается что-то вроде соревнования, в котором проигрывает тот, в которого некому выстрелить. Проигрывает, потому что одни остаются живыми, желая умереть, а другие не получают посмертно своих райских гурий.
По мере течения времени Василий Павлович, встречался (и работал) с такими же, как он, людьми, приехавшими забыть свои смертельные болезни, и все они думали примерно одинаково. Все да не все. Были и звери, убивавшие назло своей болезни, мстившие жизни за не фартовый финал, за отрезанные хирургами органы, за ограничение в подвижности. Но таких было мало, в организации было много прекрасных агитаторов, убеждавших все новых и новых бойцов в необходимости искоренения войск ИГИЛ. Петров же считал, что люди, составлявшие эти войска, такие же больные, как он, больные не физически, но душевно. Но он не мог вылечить их, он не был добропорядочным муллой или психиатром, у него в распоряжении была одна винтовка и много патронов.
А они - винтовка и патроны - его лечили. То есть заставляли забывать о болезни.
Люди, которых он убивал, были молоды и симпатичны, любили женщин и вкусно поест и сладко поспать. И эти симпатичные люди убивали своих пленников, выкалывали им глаза и делали 'галстук', то есть взрезали горла и в отверстие вытягивали наружу язык. Они искренне верили в Бога и регулярно ему молились, хорошенько помывшись и забыв о своих подвигах-преступлениях. Петров не мог верить в их людское существование, в их божественное призвание, он не мог верить, что где-то в космосе есть Бог, который благоволит и потакает их зверствам, помогает и спасает ради чего-то. Однажды, когда на его глазах были расстреляны два десятка мирных жителей, Петров подумал, что убийство людей-зверей такое же естество, как их рождение. Подумав это, он убил всех боевиков, причем в каждого выстрелил дважды.
Василий Павлович искренне верил, что для него припасено жизнью нечто большее, чем смерть и потустороннее существование. Возможно, эта вера была взращена в нем нежданной Катей, ее любовью. И потому он внимательно смотрел по сторонам, боясь упустить это большее, чем все на свете. Больше или нечто сокрытое. Ему вспомнился кот Шредингера, в зависимости от случая существующий и не существующий в своем ящике. Как Катя. Существующая и не существующая в этом мире. Или превратившаяся из человеческой корпускулы в волновую. Или взлетевшая от него в небо. Живой взлетевшая. Если так, то они еще встретятся и обнимут друг друга...
...Однажды он весь день лежал, закопавшись в песок. Перед обедом (каша гречневая с говядиной, паштет печеночный, кофе со сливками) убил русскую девушку, голубоглазую и русоволосую. Она была в хиджабе (одна прядь выбилась из-под него). Он долго рассматривал ее в прицел, когда она стала стрелять в курдских женщин, он вогнал пулю в ее сердце, следующую положил в лоб, прямо туда, где индианки рисуют точку. Он убивал ее без чувств. Он думал тогда, что надо убить всех людей, оставив в качестве свидетелей преступлений человечества лишь Адама и Еву, оставить, чтоб Бог видели, что люди склонны убивать людей, не испытывая особых чувств, но одно лишь предубеждение, лишь голод или зной.