Вне закона
Шрифт:
— Нет! — решительно проговорил он после недолгого молчания. — Еще много у нас самсоновых. Значит, Самсонов — тип. Пусть тип у нас вымирающий, тип ходячего покойника, живого трупа, но все-таки тип.
Я с недоумением посмотрел на Смирнова, не таких я ждал от него слов, опять сбивался Юра на книжные отвлеченные темы, а он продолжал невозмутимо:
— А ведь эти самсоновы могут быть опасней полицаев и старост — находясь среди нас, они, сами того не сознавая, работают на врага.
Смирнов говорил долго, сыпал цитатами, не обращая внимания на мое недовольное лицо, и наконец пришел к выводу, что Самсонов — это пример обывательского индивидуализма,
С обывательской стихией, размышляли мы вслух, труднее справиться, чем с любыми интервентами — клопов из перины куда труднее вывести, чем стаю волков со двора прогнать. Всю эту гниль одним взрывом под откос не спустишь, автоматной очередью не прошибешь. Очень трудно распознать шкурника, честолюбца и карьериста. Воюют они гораздо более хитрым оружием, чем бомба террориста, фотоаппарат шпиона, нож бандита. Их оружие — лисья готовность поддакивать сильному, линючесть хамелеона, волчья нетерпимость к подчиненному и зависимому, собачья привязанность к шаблону и лозунгу, которыми они подменяют дух наших законов. Враги наши — не только заведомые шпионы и диверсанты, еще опаснее те, кто до войны подобострастно восхвалял наши взгляды, на словах втаптывая в грязь свои собственные, лебезил перед нами, чтобы втереться в наше доверие, сделать карьеру, урвать у нас возможно больше, кто теперь продолжает ту же политику на Большой земле, а здесь, на Малой, сдается в плен, почуяв более сильного хозяина, из личной выгоды продается немцам или бесчинствует, как Самсонов. Возможно, Самсонов — еще более опасный тип. Тип человека, который верит или уверяет себя, что защищает наше дело, но делает это преступными методами…
Потом мы опять взахлеб говорили о книгах, о том, что многие наши довоенные писатели стремились к искусству светлому, радостному. И хорошо делали! Но тяготение это было настолько властно, что некоторые стали смешивать оптимизм со славословием, а социалистический реализм с успокоительными каплями. В своей беззаветной любви ко всему светлому и радостному, в своем желании нестись навстречу солнцу эти солнцепоклонники забывали о том, что до солнца еще далеко, а на пути, помимо преуспевания, попадаются очень глубокие и темные ямы, выбраться из которых ослепленному солнцем очень трудно. А мир, на сегодняшний день, далеко не совершенен, мир нуждается в переделке. Переделку мира история доверила нам. С песней легче шагается. Наша партия говорила: дайте нам песню, товарищи писатели, но не забывайте, что и запевала — солдат, не забывайте по сторонам и под ноги глядеть.
Я скоро устал, слушал Смирнова и удивлялся тому, как метко высказывает он то, что сплошным туманом бродило у меня долгое время в голове.
— Но Самсонов-то тут при чем? — взмолился я наконец.
— Сейчас увидишь, — с прежним спокойствием, но слабеющим голосом проговорил Смирнов, этот неукротимый книжник. — Итак, Ленин прямо говорил, что печать должна не молчать и не по-чиновничьему, не по-казенному писать о тех, кто хочет поменьше дать советскому государству и побольше содрать с него, а вести против них настоящую войну, клеймить их, травить и сживать со света с наибольшим шумом, с широкой оглаской…
— Правильно, — соглашался я. — Если их мало — самсоновых, то ведь и рыбу в реке, когда ее мало, глушат большим количеством тола! Но при чем тут печать? В бригаде у нас даже боевого листка нет… Довольно теории!..
Смирнов замолчал. Костер догорел и уже не дымил, но воздух струился, дрожал над седыми горячими углями.
— Все это прекрасно! — сказал я, вскипая вдруг, — Ты хорошо подбираешь цитаты! Ну а как же все-таки быть с Самсоновым?
Смирнов зажал вдруг рукой рот и закашлял. С таким звуком, точно рубашку на портянки рвал. Кашлял долго, мучительно, а когда кашель затих, отвернулся от меня, смахнул с глаз слезы, скомкал платок, сунул его поспешно в карман. Он похож на последние портреты Николая Островского — смертная тень на изнуренном лице, а в умных глазах — жаркая воля к жизни.
— Как думаешь, кто сможет заменить Самсонова?
— Но разве ты не согласен со мной, что надо обождать?
— Нет. Самсонов теперь не остановится… Кто его заменит?
— Таких людей у нас немало: Самарин, Полевой — все они большевики, а хорошим, настоящим комиссаром — Аксеныча или Дзюбу поставить можно. Но, по-моему, наши командиры ничего или мало знают о преступлениях Самсонова! Он для них — бог, царь и воинский начальник. Трудно представить себе, что получится, если удалить Самсонова! Всем им, конечно, не хватает одного — поддержки «Центра», — наморщил лоб Смирнов.
— Вот именно! А как решиться на такой шаг без приказа из Москвы?
— Значит, необходимо получить такой приказ.
— Но как? — чуть не вскрикнул я.
— Надо улучить выгодный момент, — медленно произнес Смирнов (я слушал Смирнова затаив дыхание), — когда Студеникин уходит с радиостанцией в лес. Он часто работает в разных концах леса, чтобы затруднить немецким пеленгаторам засечку радиостанции. Мы вызовемся охранять его, потом заставим передать в Москву радиограмму с полным описанием положения в бригаде. Потребуем немедленный ответ…
— Ответ пришлют через сутки. Пока с радиоузла до начальства дойдет…
— Что ж, будем ждать. С радиста придется не спускать глаз.
— Юрка! Так это же гениальный план! — воскликнул я, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть раненого по плечу.
— План имеет свои недостатки, — усмехнулся Смирнов. — Студеникин может не удержать язык за зубами. Тебе, правда, известно, что он пытался рассказать Большой земле о гибели Иванова… А я вот слышал, что он передал без звука завышенные, очковтирательские сведения о немецких потерях — в Никоновичах, например…
— Так я и позволю ему выдать нас! Да я…
— Радиста нельзя трогать. Бригада не должна терять связь с Большой землей. Студеникина я возьму на себя. Ты дашь мне свой наган.
— Постой! Да ты ведь даже ходить как следует не можешь!
— Смогу, раз нужно.
— Но почему вдруг ты, а не я?
— Если Студеникин решит выдать меня Самсонову и я не смогу его удержать, то…
— Тогда что?
— Тогда я беру на себя всю ответственность и…
— И выгораживаешь меня? Тебя расстреляют.
— Это будет дельная и быстрая смерть.
«Дельная смерть»!..
— Но это не все… Это опаснее любого боя с фашистами — в бою рискуешь только головой, а тут и честью… Тебя объявят изменником, сообщат Москве, родителям. Тебя проклянет мать…
— От этого зависит судьба бригады. Вернешься в Москву, расскажешь маме, расскажешь всем.
— Не согласен… Спасибо за совет. Я сам все сделаю.
— Глупости. В конце концов, я не проживу больше двух месяцев. Это мне доподлинно известно. И тебе тоже. Юрий Никитич слишком громко тогда разговаривал с тобой…