Внук Бояна

Розанов Сергей Константинович

Теперь Епифан Донок всеми делами ворочает. На его бережении осталась вся Донская волость.. Он сам вместо князя „ездит по селениям, собирает со смердов всякие судные и прочие поборы, сам и судит... А сколько он настроил! Придумал .срубы готовить в лесу: отмечать каждое ошкуренное бревно насечкой топором — по порядку. А после запросто собирай избу по бревнышку!

За дубовой стеной острожка, у самого обрыва над рекой, все еще строится княжий двор Ярослава Глебовича. Терема- новые прибавились. Красное крыльцо поднимается между витыми столбами,

все раскрашенное. На коньке крыши петушок вырезан как живой, все навстречу ветру поворачивается. А от самой улицы к крыльцу уложен брусчатыми бревнами ровный, как пол, широкий настил.

Епифан с плотниками собирал из досок какие-то повозки — сам придумал. Они были как избы, но будто сами двигались, как в сказке, так что жуть брала: и кони, и воины шли внутри. А в стенах кругом прорези — для стрельбы из луков.

Епифан все еще хромал, рука — на перевязи, так глубоко изранили в весеннем бою. Но серые глаза светились прежним задором и мудростью. Юрко он встретил широкой улыбкой, как любимого сына. Затопили баньку, попарились всласть. Дали Юрко новые порты и холщовую рубаху — старая-то совсем о сучки чащобы оборвалась.

— А мы тут клич дали по Руси, как набат! — обрадованно говорил Епифан, когда они усаживались за еду. — Сзываем всех подневольных, весь обиженный люд в нашу Донскую волость, крепить окраину!

— Идут?

— А отчего, по-твоему, сельцо растет? Савостия с дружками посылал людей сговаривать. Как начнет говорить — до слез доводит! Бросают все и бегут к нам. На вольное житье! Савостий и колокола отлил. Вот погоди, все наладится опять, поднимется могучее Донское княжество.

Давно Юрко не едал русских щей, куропаток жареных, облитых жирком, да и каши полбенной, даже будто охмелел от сытного обеда.

Днем зашел в княжеские хоромы в них пустота и полумрак... Куда же девалась Яришка? Никто не знает, где она!

Заглянул во взъезжую избу. Она, как крепость, накатана из толстых дубовых бревен. Окна резные, решетчатые, стекла в лилово-зеленых разводах. В сенях стоит кадка с родниковой водой, деревянный ковш в ней. Хорошо пьется, когда наешься жареной дичины досыта!

Открыл тяжелую дверь в избу: вот и он сам, воевода, сидит за столом, люди около него какие-то дела разбирают, дьяк гусиным пером скрипит. За спиной у воеводы — широкая глинобитная печка: зимой его не проморозишь! Стол из толстых досок, на тяжелых ногах в целый пенек — не свернешь. Тоже Епифанова придумка. И лавки широкие, гладкотесаные. Все крепкое, добротное — на сотни лет. Привык он делать навечно! А полы чисто выскоблены и вымыты до желтизны.

Скрипнула входная дверь. Вошел Кузян, следом за ним Авдошка у него на плече шкура висит диковинная. Поклонились и молвили:

— Жить вам да здравствовать! А мы с добычей к вам.

Кузян принялся рассказывать. Принимал он у охотников пушнину. И вот друг Авдошка принес шкуру такого неведомого зверя: никак не решишь, чего она стоит. Сколько за нее дать муки, Кузян не знает.

Авдошка

раскинул шкуру на полу. По бело-серебристой, блестящей, как шелк, шерсти шли темные пятна.

— Дивный зверь, — проговорил Епифан, обходя вокруг шкуры. — Львиные головы я вырезывал на карнизах, а этот неведом.

Савостий тоже не разгадал, что за зверина. И писец пожимал плечами. Юрко порылся в памяти и вспомнил: '

— Это барсовина, шкура дикого барса. Забегают они из Тмутаракани, с гор.

— Добротная шкура. — Епифан провел жесткой, мозолистой рукой против шерсти, и она так и заискрилась.

— За такое добро добрую плату положим: сколько шкур черного бобра уложится на ней, во столько крат и плати. Не жалей! — Еще полюбовался шкурой. — А ее сдай лучшим скорнякам: пусть дивно отделают. Подарим нашему князю... как вернется.

Епифан остановил взгляд на Авдошке, поманил к себе, хлопнул по плечу и улыбнулся:

— А ну, охотницкий атаман, сказывай: где, и как ты спроворил такого диковинного зверину?

Ранним утром вышел Авдошка с охотниками на окраину леса. Кругом стелились пахотные поля — до самых дальних дубрав. По жнивам вышагивали журавли табунами, зеленя блестели на солнце, и по ним паслись дрофы большими стаями, и гуси пощипывали сладкую молодь. Меж лесными колками прометнулась ватага половцев: на разбой куда-то наладилась.

И вдруг будто от вражьей ватаги отделился здоровенный зверь и стал, как собака, красться к дрофам. Авдошка приказал охотникам окружить его, а сам пополз меж кустов навстречу, приготовил лук и стрелу потяжелей. Зверь крался мимо Авдошки, но вдруг заметил и кинулся на него прыжками... Близко подпустил зверину и — ахнул стрелой в разверстую пасть.

Епифан похвалил за смелость. А Юрко сказал:

— Ты убил ханского выкормыша. Теперь хан в горе. Берегись, Авдоша!

— А я и берегусь... до большой сечи. Там и разочтемся.

— Ученые барсы дорого стоят, — подсказал Юрко. — Их продают горные уратцы втридорога.

— Вот видишь, — с улыбкой подхватил Епифан, — значит, и ты сам, Кузяша, можешь ковш меду выпить за убиенного... Эх, — вдруг обрадованно спохватился он, — еще придумка! Объяви всем: кто сдаст больше шкур, воску, смолы, гороху и прочей снеди платить потребное, а сверх давать по большому ковшу медовухи. Надо набирать побольше всего и менять на оружие... Вот Яришку бы сюда, принимала бы она тканье разное да лен и коноплю...

— А где Яришка? — спросил Юрко, глядя на всех. Кузян так и встрепенулся, но не сразу ответил, глянув исподлобья.

— У деда она... на мельнице.

Ночь и день отсыпался Юрко после трудного пути. А на второе утро они с воеводой вместе пошли по Соснову от избы до избы, из клети в клеть, от землянки к землянке.

Люди окружали дорогих гостей, угощали квасом и медовухой, и Епифан заводил такую речь:

— Скудно еще живем, зато ладно, друг друга в обиду не даем. Вернется князь — порадуется.