Внуки красного атамана
Шрифт:
– Здравствуйте, господа станичники!
– обратился Трюбе к отобранным.
Они ответили вразнобой, каждый на свой лад.
Комендант "поручкался" с Плаутовым, Витютей, Анютой и Казарцевой, располагаясь со своим помощником так, чтобы все время быть на виду у кинокамер. Терентий с Парфентьевым, отталкивая других, совали ему руку, но Трюбе не обратил на них никакого внимания - неказисты они были, мелкосуетливы.
Затем атаман и полицмейстер проводили офицеров к торцовому столу. Когда они сели, Ригорашев дал знак садиться и остальным. Все чинно, отрепетированно - без поспеху и сутолоки - заняли свои места. А с другого края столов на торце сел Гришка Бурлук с баяном - красивый, плечистый парень с русым чубом, но с окалеченными в раннем детстве ногами: дура-нянька заигралась с подружками и на полдня забыла его, запеленутого, на стылой апрельской земле.
Егор и Гриня, выполнявшие разные поручения атамана по организации "праздника", немного опоздали к его началу. Пройдя во двор Чумониных, к зрителям второго спектакля, организованного немецким комендантом в их станице, они услышали, как тот, держа бокал в руке, говорил по-русски:
– Похорёны кёльхоз не есть печально. Похорены кёльхоз есть радостный празднований. Понятно есть?
– Понятно. Чего ж тут не понять?
– отвечали застольщики.
– Пей-гуляй, казак донской!
– призывал штурмбанфюрер.
– Радость есть освобожденный бык от упряжа. Пей-гуляй! Праздновайтен!
Ригорашев кивнул Гришке Бурлуку: давай, заводи машину. Обо всем они договорились перед этим. Тот растянул баян, сыпанул заводных переборов. Скорчил шельмовскую рожу, показал в улыбке крепкие зубы, пошел приговаривать:
– Ну, бабоньки-родненьки!.. Пошла плясать Матрена-ядрена!.. Анюта, замешанная круто, давай частушечки-катушечки, заводи компанию, а я сыграю страдание.
Анюта вышла из-за стола, взмахнула платочком:
– А ну-ка, бабоньки, выходи на поддержку! Живые - так будем веселиться! И пошла по кругу с притопом, напевая частушки под баян:
Начинаю подпевать первую начальную
– Я хочу развеселить компанию печальную.
Да какая я была: девица - орёл, орёл!
А теперь какая стала? Милый до чего довел?
Мой миленок далеко, далеко-предалеко..
У меня болит сердечко, и ему там нелегко...
Гришка Бурлук рявкнул на баяне, одернул Анюту:
– Анюта, не шали!.. Смени пластинку.
Он знал, следующей частушкой шла такая: "Да никто так не страдает, как мой милый на войне. Сам он пушку заряжает, сам думает обо мне..." Расстроит Анюта баб, не выполнят указаний атамана.
– Давай частушечки кручёные-перчёные!
– покрикивал Гришка.
– Анюта, баба из закута, вызывай подруг, заелись-расселись!
К Анюте вышли с припляской Прося, Гринина мать, и Казарцева. Они завели такие частушки, что хоть детям уши затыкай. Переводчик записывал их в большой блокнот.
Егор и Гриня, как и другие, стоявшие сбоку во дворе Чумониных, обратили внимание на то, что за фургонами, закрывавшими вид тем, кто сидел за столами, солдаты копали яму.
– На биса они там землю ковыряют?
– сказал Гриня.
– Чи цветочки сажать будут?
У Егора екнуло сердце: "Ох, не зря Ригорашев наказал Панёте держать взаперти Тосю и Васютку!"
– Они сейчас свой любимый фашистский цветочек посадят, - ответил Егор, поглядывая на Ригорашева.
Тот тоже время от времени посматривал в тy сторону, где кидали землю солдаты. Он держался, как всегда, с виду спокойно, с достоинством, не заискивая перед комендантом и его помощником, как это делал Кузякин. А те пили и ели, наигрывая веселость, похохатывали, перебрасываясь между собой замечаниями и шуточками. Кинооператоры и фотограф снимали их с разных точек: на фоне застолья, на фоне пляшущих и поющих женщин.
Трюбе, заметив, что Ригорашев обратил внимание на копавших яму солдат, сказал, улыбаясь одной стороной лица:
– О-о, это будут, господин Ригорашёф, гробен, грабен кёльхоз. Это будет... Ви дас? Как это?.. Будет неожиданность!.. Да, да!.. Наливай, казачки, пей-гуляй!
– обратился он к старикам и женщинам, сидевшим за соседним столом.
Попьяневшие Терентий с Парфентием засуетились:
– Наливайтя, казаки!.. Наливайтя, бабоньки!
– Пей-гуляй, не стесняйся!
Гришка Бурлук всыпал казачка, молодицы пустились в пляс с шутками и прибаутками. Терентий с Парфентием вышли коленца выкидывать и выкрикивать всякие несуразности:
– Ox, ox, кум, ох! Ты не будь, кум, плох!
– Гриня плевался, глядя на них. А Егор подтолкнул его локтем:
– Не туда смотришь. Гляди, какой цветок вырос!.. Цветок Гитлера.
Солдаты, вытащив из автофургона готовую виселицу с петлей, поставили в яму; деловито, без суеты посадили свой фашистский цветочек, старательно утоптали землю вокруг него. Затем установили крепко сбитый табурет около виселицы. И тогда унтер-офицер вышел из автофургона, поднял руку, глядя в сторону коменданта. Тот кивнул ему и коротко махнул рукой. Унтер-офицер подал команду, и солдаты, сидевшие в автофургонах, выбежали наружу и выстроились цепью, отделившей станичников от виселицы. Автомашины сразу же взревели моторами, разъехались по сторонам, и жителям станицы во всей своей ужасной сути открылась виселица с петлей.
Умолк баян, остановились танцующие.
Тут же без задержки двое солдат вывели из автофургона и поставил на табурет под виселицей давно небритого, изнеможенного человека с фанеркой на шее, на которой было написано: "Коммунист, вор!"
Единый стон вырвался у людей: они признали в этом человеке своего председателя - Тимофея Табунщикова.
– Неправильно!
– громко сказал Bитютя.
– Он не вор. Деньги Варакуша украл!..
– Молчи, Севастьянович, молчи, - остановил его Ригорашев.
Надрывно закричала Анюта - двоюродная cеcтpa Табунщикова:
– Люди добрые, да то ж брехня! Алексей Арсентьевич, скажите тому немцу...
Пантюша бросился к ней, потряс за плечи, чтоб в себя пришла:
– Не кричи, Анюта. Не будь дурой... Им ничего не докажешь. Они все равно по-своему сделают.
Женщины, выпившие, разгоряченные, сомкнувшись, с возмущенными возгласами надвигались на солдат, стоявших цепью около виселицы.
Ригорашев хотел выйти из-за стола, успокоить женщин, но комендант удержал его: