Внуки красного атамана
Шрифт:
Я взял бачок и сказал матери:
– Мама, я сбегаю к колодцу, воды принесу. Она не хотела меня отпускать, уговаривала:
– Не ходи, нарвешься на немчуру, пристрелят тебя. Но я ей сказал, чтоб она не боялась, мол, незаметно прошмыгну по балке. И побежал.
Только я вернулся с водой, как, откуда ни возьмись, катит на велосипеде полицай Ухан. Этот фашистский лизоблюд, чтоб ты, Ёра, знал, живет на нашей улице. Он, гад, еще живет! Пока живет... Ухан - спекулянт, вор, в тюрьме сидел. Морда нахальная, сытая... Ну, поворачивает он к шалашу; вылупляется на отца:
– Ты кто такой? Что тут делаешь?
– А ты будто бы не знаешь, - презрительно сказал отец.
– Мы, кажись, знакомы. Глаза есть, видишь - картошку копаем на своем огороде.
– Ну ты, советский передовик!.. Не очень-то раздувайся, а то через лоб огрею!
– Полицай помахал плёткой.
– Мало тебе кто-то морду раскровянил?
– Это лошадь ударила, - спокойно сказал отец. Полицай посмотрел на лошадь - она в лесополосе стояла.
– Мне такая лошадь нравится. Знает, кого брыкать. А откуда ты взял такую умную лошадь?
– Приблудилась она, в лесополосе бродила...
– Приблудная? Смотри, я с тобой еще покалякаю. Чтоб сегодня же привел лошадь ко мне во двор. Ясно тебе?
– Приведу, когда овощи перевезу, - ответил отец.
– Чтоб сегодня же была у меня, чуешь?!. А то смотри!
– пригрозил Ухан и влез на велосипед.
Отец плюнул ему вслед:
– Шкура вонючая!.. Ничего, допрыгаешься.
А вечером отец отвел лошадь во двор полицая. И через несколько дней узнали мы: румыны отлупили того полицая до полусмерти. Они-то, небось, думали, что это он увел у них лошадь...
Ну, а потом Ухан стал вместе с эсэсовцами ходить по дворам нашего поселка и призывать шахтеров идти работать на шахты - добывать уголек для фашистской Германии.
И к нам привел Ухан эсэсовцев.
– Ты чего к нам пришел?
– сказал ему отец.
– Зачем их привел? Тебе же известно - я больной, работать в шахте не могу.
– Думаешь, они тебя на курорты пошлют, как было?
– хихикнул Ухан.
– Это ты больным считался при Советской власти, а при немецкой - ты здоров, как бык, и будешь, передовик, горбить на великую Германию как миленький.
– Нет, Ухан, от меня Гитлеру уголька не будет! Зря ты стараешься, зря выслуживаешься, - сказал отец.
Отвезли отца и его товарищей, которые тоже отказались добывать уголь, в гестапо. Пытали их там, мучили несколько дней, но они не поддались... И тогда их страшно казнили... Сбросили в ствол шахты имени Красина... Фашисты бросают туда всех наших шахтеров, кто отказывается работать на Гитлера... Мы с Петькой видели, как сбрасывали наших...
А потом забрали маму и Надю... Их вместе с другими женщинами и детьми угнали в Германию...
Я успел смыться. Ищут меня. Ухан хочет, чтобы и меня угнали в Германию, рабом сделали. Только дулю ему с маком! Я ушел в подполье... Такая вот у нас жизнь, братуха. А какая у вас?
– Да и у нас много такого-всякого, - ответил Егор.
– Если говорить с конца, то недавно фашисты повесили моего крестного...
– Темку Табунщикова? Нашего родича?!
– Да. Его. Нашего председателя. Казнили в станице, на глазах у всех колхозников.
– Такого человека!.. Я его уважал, как отца. Как же он им в руки попал?
Начал Егор рассказ с того, как Васютка был схвачен Ненашковыми в плен, довел его до казни Тимофея Петровича.
Мужественное поведение Васютки в плену у Ненашковых и Тимофея Петровича перед смертью особенно поразило Саньку и Петьку.
– Вот они какие, мои родичи!
– проговорил Санька.
– Так где он теперь, этот Варакуша? Тут у нас на базаре торгует, говоришь?
– Да, а что?
– спросил Егор.
– Да ничего. Ваш обоз сегодня возвращается в станицу?
– Сегодня. Как только расторгуются станичники, скупятся, так и марш-марш домой.
– Егор понимал, куда клонит братан.
– Я тоже с обозом возвращаюсь. Такой приказ дал мне Ригорашев.
– Понятное дело, тебе нельзя тут оставаться. Ты на примете. И все наши там, в станице, на примете... Слушай, братуха, я ведь помню этого Варакушу. Он и до войны тут торговал. Мы с отцом не раз в его ларек заходили - бабаня нам всякие посылки из станицы через него передавала... Слушай, я же его видел совсем недавно, на нашем базаре! Он в том же самом ларьке торгует. Верно?
– Да, в том же самом, нашем, станичном ларьке.
– Ну ладно! Мы сейчас пошамаем, и я с Петькой прошмыгну на базар, присмотрюсь к этому дешевому потроху.
– Ты что задумал, Саня?
– Догадывался Егор, что задумывал братан, он к тому ведь и речь вел, однако вдруг подумал: "Ох, зря рассказал ему про Варакушу - вон какая неукротимая ненависть появилась в его темных глазах! Влипнет он, рисковый парень, в опасную историю".
– Брось, братан! Ничего не затевай, слышишь?.. Варакуша свое получит - придет час. Поехали со мной в станицу.
Санька зубы сцепил, аж скрипнули, и хищным, злым стало его худое, конопатое лицо. Он заговорил сдержанно, но ломкий голос его звенел и вибрировал, как натягиваемая струна:
– Не-ет, бра-ату-ха, не поеду я в станицу. И не уговаривай. У тебя там, в станице, свои дела, у меня тут, в Шахтах, - свои. Мы кое с кем тут рассчитаемся - и потом в Горный лес к партизанам подадимся.
– Нас пятеро отчаянных, не считая моей бабули, да и оружие имеется, подхватил Петька.
– Все, братва, разговор закончен!
– сказал Санька.
– Давайте шамать. Я здорово захотел есть. Ты, братуха, поддержал мой дух своим рассказом про нашу замечательную родню.
– Будем живы - не помрем и германца разобьем!.. Так говорит моя бабуля, засмеялся Петька. Он ожил в предвкушении "шамовки".