Во всю ивановскую (сборник рассказов)
Шрифт:
— Что ж ты себя не чувствуешь виноватым?
— Да я без конца извиняюсь перед тобою. Только за что? За свое отчаяние, за свою боль, за работу, которая несет вам страдания, близким.
— Работа! Ты говоришь о смирении. Что ж ты не примиришься с режиссером? Это тебе дорого стоит? Значит, мне примиряться со штопаньем колготок, а детям с овощным только рационом? Я ведь не девочка — прятать от стыда ноги в рваных сапогах, да и дети не хуже других.
— У тебя есть нитроглицерин?
— Конечно, как услышал правду, так ищешь уловки.
У меня от боли передернуло лицо, а она поняла это не так.
— Ужас! — сказала она. — Какое злобное лицо. Я всегда
— Дай лекарство.
— На, — она протянула сумочку, — хотя нет: ты возьмешь ее, а мне лучше, чтоб при мне ее нашли. — Она бросила упаковку таблеток к моим ногам.
— Что бы ты ни сказала, я буду молчать, — еле выговорил я, выцарапывая прозрачный шарик из упаковки.
— Молчи. У тебя будет время наговориться, а у меня нет. По крайней мере, ты меня слушаешь, мне даже захотел ось потянуть время, успеешь еще к свидетелям в пивную. Соберешь с них дань впечатлений. Пожалеешь их разбитые жизни, упрекнешь и их, и условия, в которые они поставлены… Ты хотел понимания, оно всегда было. Ты хотел, чтоб я уподобилась тем женам, которые кричат мужу, какой он гениальный, как окружающие его не понимают, что он будет оценен потомками, такую тебе жену надо? Я всегда знала, что ты делаешь нужное дело, но ты изменился, я не о прошлом влюбленном юноше плакала, не за возврат его боролась пусть даже истериками, куда денешься — баба, я о сохранении в тебе чистоты мечтала. Ты измельчал.
Я не пошевелился. На все ее упреки я мог бы ответить, но это опять бы обозначало, что ничего не изменилось, ничего. И все пойдет по новому кругу со старыми остановками. Мне давно пора браться за большую вещь. Кто о ней не мечтает? Но сколько для этого нужно, боже мой. И прежде всего опять-таки состояние души, которое зависит от близких, от жены в первую очередь. Надо обладать тем, что ты хочешь сказать, о ком ты хочешь рассказать. А как этого достичь без поездок на родину, в те места, где единственная обитель моего вдохновения, как достичь без долгих дней и ночей одиноких размышлений, без чтения мудрых книг?.. Милая моя женушка и раньше выкидывала номера, но такого, с угрозой самоубийства еще не было. Ну, кино! От нитроглицерина во рту было горько, хотелось запить водой. По дороге сюда я видел на дне текущий ручеек. Вот если бы вернуться до того места, где можно б было спуститься и набрать воды хотя бы в полиэтиленовый пакет. Выключившись от слушания ее монолога, я вдруг очнулся на одном слове, которое было произнесено требовательно, даже повелительно.
— Завещание! Я знаю, что у тебя есть завещание, что оно написано тогда, когда у тебя был сердечный приступ. Я о завещании похоронить тебя на родине.
— Это единственное, что мне хочется.
— Сколько экземпляров его?
— Два.
— Где они?
— Дома.
— Один. А второй ты всегда носишь при себе. Это я заметила здесь. Случайно. Когда поехали в Новый Афон, ты надевал чистую рубашку, побежал в ванную бриться, а из кармана прежней рубашки ты выложил бумаги на стол. Там и было-то всего — какие-то деньги да завещание. Я никогда не смотрела твоих карманов, ты свободен от унизительного обыскивания, от поисков записочек. Так вот, я не прыгну в пропасть, если ты отдашь мне завещание. Оно с тобой.
— Да. — Я расстегнул нагрудный карман рубашки. — Вот оно. Ты хочешь его порвать? Я могу это сделать сам. При условии, что ты пообещаешь сама отвезти меня на родину. Условие на условие это честно.
— А я?
И это «а я?» вырвалось у нее так горько, так сердечно, что я похолодел от понимания, что она не затеяла супружескую ссору с целью сделать меня виноватым в ее бедах, нет, она гораздо выше этого, и что я могу лишиться ее. Ведь это «а я?» было единственным, которое говорило о любви ко мне даже за гробом.
Я поднял на нее глаза. Сердце потихоньку переставало слышаться.
— Ну, — вздохнул я. — И чего я добился? И у меня же болит сердце, и я же во всем виноват. И ты же спасаешь меня лекарством.
— Я предусмотрительная. — Она будто возвращалась откуда-то. — Нет, милый, ты затеял эту игру в возлюбленных, чтоб убить меня.
— Ой!
— Ты специально ее выдумал. И этот разговор о фильмах, эта фраза «упадешь и костей не собрать».
— Но ты же сама меняла ударения. Пропасть — пропасть.
— Специально, чтоб проверить тебя.
— То есть я же в дураках.
— Да, родной. Теории могут быть в жизни, но жизнь это практика. Какой ты еще ребенок.
Она всегда любила раньше, когда я дурачась играл в маленького. То есть слабого, то есть зависимого от нее, то есть не такого, каков я есть.
— Я сейчас перестану болеть, — сказал я. — Я уже перестал. Все! Давай избежим упреков. Дай носовой платок. Как ты плохо следишь за мной, у меня не оказалось даже носового платка. «Эх, мы с милашкою прощались, очень горько плакали: ее слезы, мои сопли на колени капали». Торжествуй — плачу.
— Ты всегда был глупым, теперь я убедилась в этом окончательно.
— А кто меня сделал таким? Кто? Ты. Я поглупел от любви к тебе. Ведь муж, вооружись афоризмом, есть продукт деятельности жены.
— Какая, в самом деле, глупость.
— Пить хочу до того, что не дотерплю до дома, спущусь вниз, в пропасть. И тебе принесу.
— Потерпишь.
— Нет. Разрядка напряженности. Ты что, в самом деле могла прыгнуть?
— Да.
— А я? Ты обо мне подумала? На кого б ты меня бросила.
— Ой! Найдутся.
— Не ври, все сходятся в единственном варианте. И надо терпеть.
— Что терпеть? Ты опять?
— Опять! Что, недолго добежать до пропасти? Игра в возлюбленных была правильная, и не было в ней ничего фальшивого. Нам было хорошо, но «сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море», и надо быть готовым. Большой труд! Разве я не дерзаю взяться за него! Еще как. Я плохо думаю о себе, ты знаешь, прошло мальчишество, когда я воображал, что чего-то стою. Стою не я, а то, что дано мне. Сказано, что человек может гордиться только тем, что свершил до рождения. Но последняя фраза в роли любовника о твоем муже: ты знаешь, милая, он стоит того, чтобы раствориться в нем, его работе, и это твой единственный путь к счастью. Будем любить, а если нас не любят, будем считать себя виноватыми. И это во всем.
И мы пошли. Все-таки я все время старался идти так, чтобы жена моя шла подальше от края пропасти.
И получалось, что ближе к краю шел я.
Рига, час ночи
Кто бы знал, до чего я не люблю никуда ездить. Но, видимо, в наказание за это судьба гоняет меня почти непрерывно. А тут и вовсе сошлись подряд три поездки: в Тбилиси, оттуда в Иркутск, потом без передышки в Ригу. Так что я еле-еле душа в теле обнаружил себя в номере гостиницы «Латвия». Причем почему-то вначале увиделась зеленая куртка, брошенная на кресло, и мысль, что пора проникаться уважением к ней — ведь куда бы я ни приехал, она уже здесь, — мысль эта слегка оживила меня. Но только слегка. Уж если у куртки не было сил взойти на вешалку, то что требовать от хозяина.