Во всю ивановскую (сборник рассказов)

Крупин Владимир Николаевич

* * *

Я сидел долго, и, кажется, был какой-то летящий момент забвения, в котором это мое состояние отозвалось в другом, уже бывшем, а может, еще и грядущем состоянии. Печка топилась, кто-то невидимый, уже потусторонний, двигал реальные предметы, составляя их в порядок, непонятный, смешанный, но выполняющий чью-то волю и на что-то указующий, но не насильно, а каким-то боковым намеком, будто зная о понимании избранных, но не исключая и непонятливых.

А в самом деле: куда все уходит? Почему в радости встречи с дорогими людьми есть печаль? Ведь не хочется, чтоб наступила разлука, но она же необходима, ведь если встреча

будет длиться и длиться, то будет плохо, будет вина друг перед другом, что слишком высокую ноту не вытянуть, нужна передышка, что все равно сволокут на дно заботы дня.

Куда все уходит? Где-то же оно остается — звук голоса, жест, выход ночью на морозный воздух, луна над далекими горами, разостланный, сверкающий свет от нее через все озеро, шуршание сухого неслышного снега, озноб, тишина, а в этой тишине, подсвеченный далекими прожекторами причала, поднимается над огромной рекой, сочетается с темнотой и вываливается в озеро дымный туман, где все это? Где летящая скорость обледеневшей моторной лодки, внезапный ветер, у которого десятки названий, но одно общее — горбач, то есть волны, стоящие вертикально, несущие горбатую вспененную, срываемую ветром гриву, где это? И тот рулевой, с которым не страшно, даже интересно: лодка то несется между водяных стен, то, как в цирке, седлает гриву волны и ерзает на ней, боясь сорваться вправо или влево в темное, взмывающее ущелье. А ведь надо еще развернуться, ведь надо еще увидеть близкий, недоступный берег, надо вычерпывать воду, и видеть бессмысленность вычерпывания, чувствовать черепаший панцирь на спине, сковавший вот эту куртку. Вот обратный курс, вот рулевой кричит: «Что, эта штука посильнее «Фауста» Гёте? Что, любовь побеждает смерть?»

Я очнулся. Показалось, что светает. Было ощущение выспанности, то есть первый рывок от тонкого сна к бодрости был таким, будто я воспрянул от резкого света или, напротив, отшатнулся от чего-то во внезапном ужасе, чувствуя в себе силу сопротивления.

И так как я был одет и обут, будто собран для дороги, то почтя автоматически вышел в коридор, притворив за собой потихоньку, до щелчка, дверь, прошел мимо спящей сидя дежурной и свалился вниз, в вестибюль, в огромной, сверкающей зеркалами камере лифта.

Внизу тоже было сонное царство, только бесшумно и безжалостно менялись цифры бегущих секунд на электронных часах, они-то, почему, непонятно, повернули меня к кабине меж дугородного телефона.

«Помнишь, — сказал я жене, — я тебе пытался рассказывать, как ходил внутрь огромных Кремлевских курантов, помнишь? Когда в студентах бегал, сшибал гонорары очерками, помнишь? Там, когда стали проворачивать механизм, а я стоял внутри этих зубчаток, маятников, шестерен, рычагов, а когда проверяли куранты, они загремели, отбивая державное время…» — «Господи, ты что, читаешь отрывок из нового рассказа?»

Выйдя, я пошел на освещенную башню вокзала. Это было недалеко.

На вокзале уже торговал газетный киоск, но было еще так рано, что газеты-были вечерние и вчерашние. Еще, как лакомое чтение, мне предложили выпуск объявлений о купле и продаже, а в нем целую страницу брачных объявлений.

Из любопытства я взял.

Я еще не видел Балтийского моря, а наступил последний день.

Наугад я сел в первую пустую электричку и потешал себя тем, что читал брачные объявления. Одиноким женщинам, как правило, с высоким интеллектом, красивым, любящим уют, умеющим вязать, шить, готовить и так далее, требовался примерно такой человек, как я, — того же возраста, такого же роста. Такой жених нужен был и в Одессе, и во Львове, и в Вильнюсе, и в Таллине, не говоря о Риге — месте, где эти объявления печатались. Мужчинам же моего роста, возраста и образования хотелось от женщин в основном одного — понимания.

И опять меня сморила накатившая усталость. Когда я вновь очнулся,

женщина напротив меня читала брачные объявления и, вспыхнув, извиняясь, протянула газету.

Я спросил: «Вот если я выйду на ближайшей остановке, то далеко ли будет до моря?» — «Нет, это совсем будет близко». — «А если я пройду по берегу до следующей остановки,! го это далеко?» Женщина, все еще не отойдя от смущения, ответила: «Это тоже все очень близко».

Я встал и вышел в тамбур, оставив на сиденье газету. Двери раздернулись, свежесть моря и его равномерный шум были так радостны, что я рванулся к нему чуть ли не бегом. Через сосны, по гранитной тропе, потом она стала изгибаться, а я побежал прямо, потом и тропа, вбежав в песок, исчезла, песок спрессовался в камни, камни сгрудились в дамбу, и надо было вскарабкаться на нее.

А с нее открылось море.

Шум моря лишился размеренности накатываемых на берег тяжелых параллельных валов, был постоянным. У приплеска ночная желтая пена была схвачена морозом, ледышки стекленели, чайки мотались на воде, еще не проснувшись, далеко, ближе к горизонту, стояли сиреневые низкие сухогрузы.

Восток неба и не думал алеть, видно, солнцу так понравилось в Сибири, что оно не пожелало дотянуть до этих мест, послав вместо себя рассеянные отблески восхода. Но хватало и их, чтобы замереть и вслушаться в прибой, в то, как он овладевает слухом, затем сознанием, затем успокаивает сердце и только одно не может — убрать тревогу, может, сам же ее и внушая.

На берегу дуло. Я постоял, потрогал, поразбивал ботинком замерзшие лохмотья листьев, озяб и вернулся под укрытие сосен. Нашел под корнями бревнышко, сел в затишье и опять оцепенел.

Было очень хорошо в эти минуты. Одно было только — горечь, что и они пройдут.

И они прошли. Море все бежало на берег, все не могло его затопить, но терпеливо продолжало накатываться, зная, что впереди у него вечность. Да и у ног моих лежали водоросли, раковины не только мелового периода, но и свежие, расклеванные чайками, значит, оно дохлестывало до этого уровня, а тут, еще немного, и стояли дома, пока пустые, там начинала оживать и гудеть трасса, там…

Я достал письмо со стихами. Они были из тех, что не могут надеяться на печать — слабые по технике, — но виделось в них чувство. Написанные не для всех, они вдруг запросились наружу от автора, будто зная, что такие случаи бывают со многими.

«Письмо сыну», — читал я. «Алеша, здравствуй, пишет тебе папа, тебе письмо издалека. Я знать хочу, чего же мама тебе наговорила про меня? А что наговорила — я не сомневаюсь: иначе получил бы от тебя письмо. Поверь мне, сын что я но обижаюсь, обида в сердце выжжена давно. Я так скучаю по тебе, сыночек, мне в душу часто просится тоска… А помнишь, Леша, за рекой лесочек, где ты нашел семью боровика?.. Пойми мой сын, отец твой не бандит, не вор, не казнокрад и не растратчик. Он перепутал в жизни все пути и просто оказался неудачник».

«Письмо жене», — читал я следующее стихотворение. «… Твоя вина ведь тоже есть передо мною. Воспоминаньями не стоят душу рвать. Я все забыл. Пойдем одной тропою, сейчас не время минусы считать. Ты на свидание ко мне не приходила и передачи ни одной не принесла. Ужель так быстро ты про все забыла, ведь не звонили надо мной еще колокола. Друзей, Людмилочка, поверь, не так уж много. Зачем злопамятной со старым другом быть? Возможно, здесь я и собьюсь со слога, но мне тебя не в силах позабыть. За что люблю тебя, и сам не знаю. Мне нравится твоя улыбка, смех. Мы можем вместе подойти дорогой к краю, ведь жизнь создала нас не только для утех. Тебя я знаю много лет, и сердце у тебя не камень. Скажи, что сделать мне, жена, чтоб искра снова разгорелась в пламень? А сыну вашему скажи, Людмил ка, так: «Твой папа, сын, немножечко чудак — от счастья своего он побежал в сторонку и думал в стоге сена отыскать иголку».