Водораздел
Шрифт:
Некому было вести летопись жизни карельского народа, ибо карелы, за редким исключением, были неграмотны. Правда, писали о жизни и быте карел русские и финские ученые-этнографы, побывавшие на берегах Онежского озера и Куйтти, Латваярви и Выгозера. Но история этого народа так и осталась запечатленной лишь в заросших крапивой развалинах, говоривших о том, что и здесь когда-то жили люди, в крестах, стоявших на развилке дорог, в погрузившихся в илистые трясины гатях, по которым когда-то проходили ратные пути, и, наконец, в легендах и причитаниях, передававшихся из поколения в поколение. Но в глухих деревушках в глубине тайги можно было еще встретить и живых свидетелей далеких событий прошлого — страшного мора и неурожая, горя и войн.
Хозяин этой одинокой избушки тоже был одним из таких свидетелей. Годы его молодости прошли в старообрядческом скиту, который находился когда-то на острове, в двух верстах от его теперешнего жилья.
Возникновение этого скита было связано с историей Соловецкого монастыря. Сам старик никогда не бывал на Соловках, но о монастыре, стоящем среди бурного моря за крепкими каменными стенами, был много наслышан от старых монахов. Рассказы седобородых схимников о той далекой поре, когда их предшественники бежали с Соловков сюда в тайгу, посеяли в его душе какой-то страх, который он испытывал даже теперь, на старости лет, всякий раз, когда речь заходила о Соловецком монастыре.
С той самой поры, когда Зосима и Савватий первыми высадились на Соловках и основали там монастырь, монахи, и по своей воле пришедшие на остров, и сосланные, жили по своим старым уставам, пока Никон, продавший свою душу Антихристу, как они полагали, не стал проводить свои реформы и не вздумал распространить и сюда, на дальний север, свою власть. Но монахи отказались креститься и отбивать поклоны по-новому. Новые книги, присланные Никоном, они сожгли или выбросили в море. Тогда царь Алексей Михайлович сам вмешался в дело и потребовал от монахов повиновения, но они не подчинились и его воле, воле государя. «Мы не нуждаемся ни в каких указах его величества и не будем молиться по-новому, — ответили они, — ибо остров наш и монастырь наш…» В подобной строптивости и дерзости государь увидел явный бунт и послал войско на усмирение бунтовщиков. Целых шесть лет шла осада монастыря. Монахи и трудники, а также пришедшие им на помощь крестьяне и рыбаки из Кеми, Кандалакши и других поморских деревень, мужественно оборонялись, но голод, цинга, измена да пушечный огонь подорвали их силы, и однажды стрельцам удалось ворваться в монастырь. И в самом монастыре мятежные монахи продолжали отстреливаться из окон и дверей, но судьба восстания была уже решена. Из пятисот монахов и трудников в живых уцелело лишь шестьдесят. Из них двадцать восемь были сразу казнены, а остальные брошены в темницы. Одних потом повесили, других утопили в прорубях. Лишь очень немногим удалось каким-то чудом бежать, и они укрылись в лесах. Несколько человек пришли сюда, полные скорби, но не смирения, и на этом глухом таежном озере основали свой скит.
Многие годы, целые десятки лет власти ничего не знали о существовании скита. Но потом один из схимников, не поладив со стоявшими во главе скита старцами, сбежал и, явившись к себе на родину с повинной, рассказал местному попу, где он долгие годы укрывался от рекрутчины. Так весть о существовании тайного скита дошла до властей. И вот однажды темной осенней ночью сюда, на далекое таежное озеро, нагрянул целый отряд солдат с ружьями и саблями. Все дома, что стояли на острове — а их было уже более десятка — предали огню. Старец-отшельник, что молча сидел теперь за своей скромной трапезой, успел тогда укрыться в лесу и, объятый ужасом, смотрел, как с благословения святейшего синода сжигалось все то, что они создали и построили на пустынном острове долгим и упорным трудом. Только вот эта икона и сохранилась у него с тех времен…
Покончив с едой, старец перекрестился, отдал остатки пищи собаке.
— Был у меня товарищ да помер прошлой осенью, — сказал он словно себе и стал гладить собаку. — Вот остались мы с ним…
Мужики поблагодарили хозяина за еду.
— А далеко отсюда до Мурманки? — спросил Пулька-Поавила.
— Куда? — удивленно спросил старик.
Старик не знал даже о существовании Мурманской железной дороги. Не слышал он и о том, что уже второй год нет ни царя, ни синода. К нему иногда приходили староверы из ближайших деревень (находились эти ближайшие деревни за пятьдесят-шестьдесят верст), но они приходили в горе и отчаянии искать утешения и рассказывали только о своих печалях и заботах, а может быть, и сами ничего не знали о том, что делается в мире.
— Коли ходко пойдете, так к утречку к морю и выйдете, — сказал он, догадавшись, что эти странные путники имеют в виду побережье Белого моря.
Он думал, что гости начнут делиться с ним своими горестями, но потом понял, что они пришли к нему не за утешением, взял из сеней мотыгу и вышел.
— Бог в помощь, — сказал Пулька-Поавила, когда они вслед за стариком пришли на огромное картофельное поле. — Это ты все один возделал?
— Да времени у меня было много, — ответил старик. — Вон там будет Белое море. — Он махнул рукой на восток.
— Ну, счастливо оставаться, — попрощались путники.
— Идите с богом, — ответил старик, опираясь на мотыгу.
Путники прошли всего несколько шагов и опять оказались в чаще. Оглянувшись, они увидели старика, окучивающего картофель на своем поле.
— А старик-то, кажется, о Мурманке и не слыхал, — сказал Пулька-Поавила, продираясь сквозь густые заросли.
— Ты заметил — у него и гроб уже приготовлен, в сенях стоит? — спросил Крикку-Карппа.
Чем ближе они подходили к морю, тем больше менялся лес. Здесь росли деревья тех же пород, что и у них в Пирттиярви, только они были мельче, словно им не дали дорасти. Видно, лес здесь рос хуже потому, что сюда проникали холодные ветры с Ледовитого океана. И болот здесь было больше.
Идти становилось все труднее, но при мысли о том, что цель уже близка, они словно забывали об усталости.
На следующий день им уже стали попадаться пни сваленных деревьев. А потом издали донесся какой-то гудок. Вот он снова повторился.
— Поезд, — сказал Пулька-Поавила.
— Да, поезд, — подтвердил Крикку-Карппа.
Гудок паровоза был им знаком: они же работали на строительстве железной дороги и не раз видели паровоз. Потом Крикку-Карппа показались знакомыми и эти места: кажется, здесь он и работал. Точно! Вот и бор, откуда они возили лес на шпалы и для строительства бараков. Вскоре они вышли на дорогу, которая вела прямо к станции Поньгома.
В то время, когда Крикку-Карппа был в Поньгоме на заработках, станцию только начинали строить. Судя по всему, строительство здесь еще было не закончено: стояли недостроенные бараки, срубы еще каких-то строений. На одном из срубов и сейчас шла работа, стучали топоры. Неподалеку от дороги несколько человек пилили и кололи дрова. Проходя мимо рабочих, Пулька-Поавила хотел было крикнуть им: «Бог в помощь», но слова застряли в горле, когда он услышал чей-то грубый окрик на ломаном русском языке, запрещавший рабочим разговаривать. У кричавшего в руках была винтовка, и одет он был в незнакомый военный мундир желтого цвета. Так, значит, те, что пилят и колют дрова, заключенные. Но не это удивило Пульку-Поавилу — ему и самому довелось работать под охраной. Удивило и даже вызвало тревогу то, что конвоир кричал с каким-то чужим, незнакомым акцентом. Надо разузнать, что здесь в Приморье произошло. Нет ли где людей, говорящих по-карельски? Нет, ни одного карела не видно. Мужчины из Венехъярви сюда, конечно, не пришли. Но кажется, вон там, на срубе кто-то матерится по-карельски? Так и есть.
— Откуда, мужики, будем? — спросил Пулька-Поавила, подойдя к строителям.
— Я из Мунанкилахти, — ответил один из них, прервав работу.
— А я из Аконлахти, — добавил кто-то веселым голосом.
Все засмеялись.
Поавила и Крикку-Карппа тоже смеялись вместе со всеми: кому из северных карел не понятны эти шутливо двусмысленные названия деревень.
— Ну как, заработать еще можно? — спросил Крикку-Карппа, когда мужики перестали смеяться.
— Значит, на заработки подались? — сказал один из строителей, одетый в русский солдатский мундир, только без погон. — Этот сруб можете закончить, коли желание имеете, а мы собираемся податься на такую работу, где хлеб достается полегче.