Водораздел
Шрифт:
Хуоти взглянул на отца, но ничего не сказал. Ему так хотелось увидеть море и железную дорогу… При мысли о том, что он должен возвратиться в деревню, на душе стало горько, даже какой-то страх охватил его.
— Только бы филин не сбил с пути, — высказал свое опасение Крикку-Карппа. Хоть он и был человеком набожным, это не мешало ему верить во всяких злых духов, которые обитают в лесу, принимая обличье какого-нибудь зверя или птицы. Стоит путнику пойти по следу такого зверя или на крик такой птицы, злые духи заведут его куда-нибудь, откуда он и не выберется.
— Настоящий мужчина должен смолоду не бояться один ходить по лесу, — махнул рукой Пулька-Поавила. Слушая этот разговор, Хуоти думал о своем. С одной стороны, ему было стыдно и страшно возвращаться в деревню, а, с другой стороны, хотелось домой. Он вспомнил, какой у Наталии был печальный вид, когда они прощались. Только бы она не вздумала рассказать матери о том, что случилось весной. А что если финны дознались, кто убил… И сон еще такой приснился. Но что поделаешь теперь, если нога так распухла…
— Пойдешь обратно по нашим следам, — советовал отец. — Идти тебе не так далеко. Если руочи начнут спрашивать, где был, скажи: ходил, мол, проверять силки, да заблудился. Да не забудь про шкуру мерина. А на Мурманке еще успеешь побывать.
Они доели остатки вчерашней ухи. Потом Хуоти натянул на одну ногу пьексу, на другую надел сплетенный отцом лапоть и отправился в путь.
«Надо было сказать, как идти по солнцу», — подумал Пулька-Поавила, но Хуоти уже скрылся за ивняком.
Потом они с Крикку-Карппой спустились на берег и стали скатывать бревна в реку, чтобы соорудить плот.
— Когда вдвоем идешь, то и версты поперек, — оказал Крикку-Карппа, когда они, переправившись через реку, отправились дальше.
Но Пульке-Поавиле версты сегодня казались длиннее, чем вчера. «Но, пожалуй, так будет лучше, — думал он. — Хоть там дома с делами управятся. Хуоти работы не боится. Любую, самую тяжелую работу сделает, Хёкка-Хуотари одолжит лошадь, чтобы снопы свезти в ригу. Да, ведь риги-то нет, они же с Хуоти свою часть весной разломали…»
— Эмяс! — выругался Пулька-Поавила, зацепившись носком пьексы за корягу так, что чуть было не растянулся.
Чем дальше от Пирттиярви они уходили, тем незнакомее становились места. Этот лес был уже не их лесом, здесь хозяевами были жители соседних деревень. Им опять то и дело встречались следы пребывания человека. Вот береза, с которой, видно совсем недавно, драли лыко. Неподалеку от березы проходила тропинка. Обычно такие узкие извилистые тропинки разбегаются от карельских деревень во все стороны. Они ведут либо к какому-нибудь богатому рыбой лесному озерку, что лежит верст за десять-пятнадцать от деревни, либо к ручью, на берегах которого находятся покосы.
По тропинке шагалось легче, и к полудню они вышли к ручью, по берегам которого росла густая трава. Часть травы была скошена и убрана в копны. Увидев на покосе женщину и подростка, убиравших граблями сено, путники подошли к ним.
— Бог в помощь, — приветствовал Пулька-Поавила косарей.
— А-вой-вой, я-то думала, руочи, — обрадованно проговорила женщина, придя в себя от страха.
Эта усталая, подавленная каким-то горем женщина оказалась женой Еххими Витсаниеми, того самого Еххими из Венехъярви, которого белофинны расстреляли в Ухте. Вот теперь его вдове вместе с сыновьями пришлось самой заканчивать косьбу на этой далекой лесной пожне.
— Садитесь, отдохните, пока я сварю картошку, — предложила Еххимиха. — Время обедать…
И она повесила над костром чугунок с картошкой.
Неподалеку от ручья на опушке леса стояла скособочившаяся избушка. В нескольких шагах от нее бил родник. Пулька-Поавила сделал из бересты ковшик и зачерпнул из родника воды. Вода была чистая и студеная. «Куда же она девается? — размышлял Пулька-Поавила, разглядывая родничок. — Бьет-бьет из-под земли, а в роднике воды вроде и не прибывает». Потом он увидел несколько кос, висевших на конце торцового бревна: значит, косарей здесь больше, не только вдова с сыновьями.
— Если бы чуть пораньше пришли, пошли бы вместе с нашими мужиками, — сказала Еххимиха, ставя чугунок с картошкой на стол, сооруженный на двух пнях. Пока мужики ели, она рассказала им о новостях своей деревни. Мужики Венехъярви, уходя из деревни, захватили с собой косы и грабли, чтобы те, кому не следовало знать, куда они идут, думали, что они отправились на покосы. Вчера они всей артелью скосили сено на покосе Еххими, а сегодня рано утром отправились в путь — туда же, куда шли и путники из Пирттиярви.
Поблагодарив за картошку, Пулька-Поавила взялся за кошель.
— Риеску-то забыл, — напомнила Еххимиха, показав на половинку лепешки, которую Пулька-Поавила нарочно оставил на столе.
Поавила сделал вид, что не расслышал ее слов, и закинул кошель за спину.
— Ну, оставайтесь с богом.
— Да хранит вас господь, — напутствовала их вдова.
Долгое время Пулька-Поавила и Крикку-Карппа шагали молча. Встреча с усталой, постаревшей от горя женщиной вызвала у обоих тяжелое чувство. Только на первом привале Пулька-Поавила зло буркнул:
— Еще называют себя нашими братьями, сволочи.
— Да, иначе не скажешь, — согласился Крикку-Карппа.
Но известие о том, что из других деревень тоже немало мужиков ушло на Мурманку, словно влило в их жилы новую силу и надежду. Они уже не чувствовали себя такими одинокими среди дремучей тайги. Даже шагалось легче. Впрочем, тайга здесь была не такой уж дремучей: встречались поляны, попадались тропинки, проложенные рыбаками и косарями. Потом они вышли на какую-то дорогу.
На развилке, где тропа выходила на эту дорогу, под густой сосной стоял покосившийся деревянный крест. Такие старые, потемневшие и потрескавшиеся от времени кресты можно нередко встретить и у дороги, и где-нибудь на мыске у большого озера, и на поляне среди леса. Кто и когда поставил такой крест — никому обычно неведомо. Возле подножия этого креста лежала немалая груда камней. Видно, здесь, на развилке, не один путник отдыхал возле креста, бросив к его подножию свой камень. И каждый из этих камней как бы воплощал в себе вздох и молитву, сотворенную про себя путником. О чем они молили бога? О том, чтобы заморозок не погубил урожая, чтобы медведь не задрал корову, о том, чтобы бог излечил от хвори больного ребенка или сберег мужа или сына на поле брани, о том, чтобы не выдали замуж за немилого… Жизнь не одного поколения людей была заключена в этих камнях. И каждое лето все новые вздохи и мольбы падали к подножию креста, оставаясь лежать под ним молчаливыми камнями.