Водораздел
Шрифт:
Пришла Наталия с большой корзиной и стала собирать щепки.
— Наталия! — послышался голос Хилиппы.
— Скорей бы он прирезал свою корову. Может, даст нам одну ногу от нее, — вздохнул Рёнттю.
Хилиппа точил ножи; он все-таки решил зарезать ободранную медведем корову. Наталия, оставив корзинку со щепками в избе, вынесла во двор ковш и ведро.
Но она не стала смотреть, как убивали корову. Хоть корова и чужая, все-таки ее было жалко. Ведь она, Наталия, столько раз доила Хертту. Только увидев, что корова лежит на земле, девушка подбежала и подставила ковш под струю крови, фонтаном бившей из раны.
Обычно Хилиппа, как и все в Пирттиярви, выпускал кровь на землю. Но финские солдаты просили его не губить такое добро. Наталия помешала кровь мутовкой, чтобы она не застыла.
— Идите сюда, — крикнул солдатам Хилиппа.
Вместе с Рёнттю и его товарищами к хлеву подошел фельдфебель и два солдата с лопатами в руках. Хилиппа отдал им ведро с дымившейся кровью.
— Ах, какие блинчики получатся! — заключил один из финнов. — Остается раздобыть сковородку побольше.
— Ведро не забудьте вернуть, — предупредил Хилиппа и стал свежевать корову.
К хлеву сбежались голодные собаки со всей деревни, но требуха на этот раз досталась не им. Хилиппа велел Наталии сходить к Доариэ и сказать, чтобы она, если хочет, пришла за потрохами.
Наталия ополоснула руки, поправила платок и побежала к соседям. Дома был один Микки, готовивший силки для птиц.
— А мама где?
— Ушла воровать картошку.
Когда картофельные клубни становились уже достаточно большими, можно было «воровать» их: осторожно разрыв землю под кустом, снимать с корней наиболее крупные.
Наталия пошла на огород Пульки-Поавилы. Хуоти чинил изгородь. Наталия издали крикнула ему: «Бог в помощь» — и подошла к Доариэ.
— Не забывает он людей в беде, — вздохнула Доариэ и, «своровав» еще несколько клубней, пошла вслед за Наталией.
«С чего это Хилиппа расщедрился? — гадал Хуоти. — Неспроста, видно».
А Доариэ ничего особенного в этом не видела. Все равно он отдал бы потроха собакам… Лучше уж помочь людям в беде.
Вечером Хилиппа зашел к ним. Хуоти чинил ботинки брата, Доариэ варила картофельный суп.
— И вкус-то совсем другой, когда суп не пустой, — сказал Хилиппа, поздоровавшись.
— Спасибо тебе, — поблагодарила Доариэ.
— Сегодня днем они похоронили того капрала, — неожиданно объявил Хилиппа, словно и зашел к ним ради этого сообщения.
Хуоти весь сжался. Сейчас Хилиппа начнет расспрашивать, кто убил капрала… Или про отца… где он так долго пропадает. Но Хилиппа ничего не спросил такого, только пошутил над Хуоти: мол, быть парню сапожником, раз под носом щетина выросла. Что у него на уме? Разговаривает опять по-человечески и потроха им отдал…
— Скоро им придется убраться отсюда. Давно пора, — говорил Хилиппа. — Чуть ли не полкоровы забрали они у меня.
Странные вещи говорил Хилиппа. Доариэ и Хуоти слушали и молчали. Наконец, Хилиппа добрался до того, ради чего он пожаловал: оказывается, у него не хватало трех бревен для ремонта риги.
— Без них и крышу не сделаешь. Зимой я привез бы вам, если бы вы дали мне в долг из тех бревен…
— Да возьми, возьми, — согласилась Доариэ. — Все равно они сгниют. Поди знай, когда еще наши мужики примутся за них.
— Хитрый Хилиппа, — сказал Хуоти, когда Хилиппа ушел. — А что отец скажет, когда вернется?
— Разве отец считал те бревна, — буркнула мать. — Да и вернет Хилиппа их…
На другой день жена Хилиппы попросила Доариэ помочь остричь овец. Доариэ стригла овцу в сенях у Малахвиэненов, как вдруг распахнулась дверь и в сени вошла Евкениэ, ведя за руку мальчонку лет пяти или шести. Евкениэ не бывала в доме отца ни разу с тех пор, как вопреки его воле ушла в соседнюю деревню и вышла там замуж.
Вид у нее был очень усталый. Не поздоровавшись с Доариэ, она прошла прямо в избу. «Что это она? Может, не узнала?» — удивилась Доариэ.
После смерти мужа в поведении Евкениэ появилось много странного. Она вообще перестала улыбаться и теперь стояла с абсолютно непроницаемым, застывшим лицом, слушая брань отца.
— А я что, кормить должен всяких нищих да их выродков? — орал Хилиппа.
— Что ты говоришь? — ужаснулась Оксениэ. — Бог услышит и…
Но Хилиппа был вне себя от гнева и думать не желал ни о каких последствиях своей жестокости. Веко его начало подрагивать.
— Уйдем, мама, уйдем, — плача, умолял Евкениэ сын.
Доариэ, скрепя сердце, закончила стрижку и, оставив корзину с шерстью на лавке у дверей, молча вышла из избы Хилиппы. Но, придя домой, она долго не могла успокоиться. Несчастная Евкениэ!
Вдруг с улицы донесся истошный крик:
— Убийцы!
Бросившись к окошку, Доариэ увидела, как Евкениэ выдернула из изгороди жердь и кинулась на проходившего мимо фельдфебеля.
— Сд-д-урела, — пробормотал Остедт, отступая. Он вытащил из кобуры маузер и выстрелил поверх головы Евкениэ, но та, не обратив внимания на выстрел, продолжала идти на него с занесенной жердью. Фельдфебелю пришлось спасаться бегством.
Спустя минуту Евкениэ вошла в избу Пульки-Поавилы. Она села на конец лавки у самых дверей и, прижав к себе перепуганного сына, заплакала навзрыд.
— Не плачь, Евкениэ, не плачь, — стала утешать ее Доариэ. — А-вой-вой, что за люди… Садись, поешь с нами.
За столом Евкениэ немного успокоилась.
— А где Иво? — спросила она, словно вдруг приди в себя.
— Убили на войне, — тихо ответила Доариэ.
— Убили?
Лицо Евкениэ стало неподвижным, глаза остановились на одной точке.