Водораздел
Шрифт:
— Прошлым летом он чуть было не утонул, — рассказывала хозяйка Мийтрею. — Ехали они на лодке в церковь. Лодка перевернулась… О, господи! Два человека утонуло, и один из них — племянник Лённрота. Но сам Элиас доплыл до берега и помог выплыть еще двоим… Подумать только, ведь какого человека лишились бы мы!
В Каяни, где Лённроту приходилось часто говорить с карельскими коробейниками, у него окончательно созрело решение отправиться в беломорскую Карелию, где, как утверждали коробейники, есть что послушать и записать. И следующим летом он забросил за плечи кошель с дорожными харчами и направился в обетованный край песен.
Первым селением, где Элиаса Лённрота приветствовали карельским «Туле тервехеня!», была крохотная деревушка Пирттиярви. В Пирттиярви в то время, в 1833 году, было всего пятнадцать дворов. Лённрота интересовал не только фольклор. В своих путевых записях он писал и о том, как живет народ. Отметил он и такой факт, что в Пирттиярви всего только два или три года назад стали выращивать картофель, а до того в этих местах даже не знали о его существовании.
В этом первом путешествии по беломорской Карелии Лённрот записал большое количество рун.
Латваярви… Вуоккиниеми… Войница… Энонсу… Ухта…
В Ухте Лённрот повстречал своего пациента.
— Да приходи, — сказал Мийтрей. — Места в избе много.
— Ну как здоровье? — спросил Лённрот у Мийтрея, когда они вечером сидели в его просторной избе.
— А ведь после того живот ни разу не болел. Спасибо тебе, — ответил Мийтрей. — Ух, как меня тогда схватило, думал, душу отдам, оставлю свою Окахвиэ вдовушкой.
Тем временем Окахвиэ приготовила чай и, подняв на стол огромный самовар, пригласила гостя к столу.
Избенка Мийтрея стояла в устье реки Ухты. Возле избы росли высокие сосны, одна из которых особенно полюбилась Лённроту. Стояла она в конце мыса, над обрывом, густая, раскидистая. И хотя Ухта оказалась не столь богата рунопевцами, как Латваярви или Войница, нашлись и здесь люди, от которых можно было записать много интересного. Хорошо было сидеть под этой сосной в солнечные дни и на свежем воздухе, вдыхая запах смолы, писать, пристроив тетрадь на колене.
Неподалеку от сосны стояла захудалая избушка. Хозяйка ее Анни оказалась финкой. Она поведала Лённроту, как она попала на берега далекого Куйттиярви.
Родом она была из волости Равталампи. Служила батрачкой в одном доме. В этот дом время от времени заглядывали коробейники из беломорской Карелии, Один из них влюбился в Анни. Сидела она однажды у печи и пряла шерсть, и вдруг он входит, начинает обнимать и уверять: «Нас с тобой никто никогда не разлучит…» Анни сперва колебалась, но парень — звали его Хома — заявил, что он не уйдет до тех пор, пока она не согласится пойти с ним. Ну она и согласилась. Вот так Анни и оказалась в Ухте. Здесь ей пришлось сменить веру, только потом их обвенчали. Но оказалось, что у Хомы в Ухте была прежняя возлюбленная. И каким-то образом та сумела приколдовать его снова к себе, да так крепко, что на Анни он и глядеть не захотел. А Анни что делать? Она взяла поехала в Кемь и пожаловалась там исправнику. Тогда Хому забрали в солдаты, и остались они обе — и Анни, и та, другая — без мужа.
— Не жалеешь теперь? — спросил Лённрот, выслушав печальную историю любви Анни.
— Да будто не жалею, — ответила Анни. Совсем как настоящая карелка.
Были и в других карельских деревнях финки, вышедшие замуж за коробейников и оказавшиеся здесь, на чужбине. Такова женская доля: выходишь замуж — покидай родной дом и иди в дом мужа, как бы далеко он ни находился. Сперва, конечно, потоскуешь по родным, по подругам, с которыми вряд ли когда-либо придется встретиться, а потом привыкнешь, делать-то нечего. И хотя многое в чужом краю кажется странным, ко всему привыкнешь. Хорошо хоть то, что не надо больше гнуть спину на хозяина, как приходилось у себя на родине, в Финляндии, — здесь, в Карелии, у них свой дом, пусть плохонький, да свой. На новом месте эти женщины-финки быстро осваивались. И с людьми общаться им было нетрудно, потому что язык у них один, хоть и говор другой. Некоторые, конечно, обманывались в своих надеждах, но безропотно смирялись с судьбой, трудились с утра до вечера, рожали детей и были довольны тем, что давали им их неутомимые руки и их верная любовь.
Знакомясь с Ухтой, Лённрот обратил внимание, что в селе много заросших травой развалин. Откуда они? Уж не пожар ли случился? Лённрот спросил у Мийтрея.
— Это следы Воровской войны, — пояснил Мийтрей. — Тогда руочи все село сожгли. Покойный дед, бывало, рассказывал…
Воровская война, о которой Мийтрею рассказывал его дед, была известна в этих местах еще и под именем Суконной войны. Началась она из-за того, что шведские чиновники в Каяни, Нурмеле, Пиэлисъярви и в некоторых других местах восточной Финляндии конфисковали у карельских коробейников тюки с сукном. Мужики взяли сукно в долг у торговцев на Шуньгской ярмарке и в Кеми, на своем горбу притащили эти тюки за сотни верст, и вдруг их отняли у них, как якобы контрабандный товар. С этого все и началось. Сперва в Пиэлисъярви, потом в Каяни взялись карелы за оружие. Местные финские и карельские крестьяне тоже взялись за копья и вилы и поднялись против иноземных угнетателей. Правил восточной Финляндией в то время прославившийся по всей стране своей жестокостью Симо Афлек, или Симо Хуртта-Пёс, как его называли в народе. Псом он и был. Свирепым и надменным. Однажды в Пиэлисъярви он въехал в церковь верхом на коне и просидел все богослужение в седле. Во время его правления у крестьян отбирали землю и целые деревни порой отдавались шведским дворянам, православное население насильственно обращали в лютеранство, финский язык преследовался, было введено право первой ночи… И когда у карел-коробейников незаконно конфисковали их товары, чаша терпения переполнилась…
Народ решил избавиться от псов-феодалов. Начался бунт. Это было в годы шведско-русской войны, которая велась и на полях Полтавы, и на Карельском перешейке, и под Турку. Русские войска подходили к Турку, и Симо Хуртта мог оказаться в ловушке. В это время восставшие финские крестьяне и карельские коробейники сожгли его имение около Каяни и взяли в плен его жену и детей. Симо Хуртта решил отомстить и вторгся со своим войском в Карелию, где предал все огню и мечу. Ухту он сжег тогда дотла.
— Мой покойный дед хорошо помнил те времена, — вздохнул Мийтрей, закончив свой рассказ.
Рассказ старого карела о сожжении его родного села произвел на Лённрота тягостное впечатление. Карелы до сих пор называли финнов руочи и относились к ним с подозрением. Все это было понятно Лённроту, но тем острее он чувствовал себя обязанным довести до конца дело, ради которого прибыл сюда, в Карелию. Это его долг перед этим многострадальным, вольнолюбивым и гостеприимным народом.
Элиас Лённрот был искателем. Он искал сокровища народной поэзии и нашел их. Он открыл песенный край Калевалы и, вернувшись на родину, сделал все, что было в его силах, чтобы этот край стал известен и немногочисленной тогда еще финской интеллигенции. Лённрот был первопроходцем. За ним последовали Эвропеус, Эрвасти, Инха. Они тоже были искателями, истинными исследователями фольклора и этнографами. Но позднее стали приходить из Финляндии в Карелию и такие магистры и писатели, которых интересовало еще кое-что помимо фольклора.
Вскоре после того, как уставшие от беспрерывных войн Россия и Швеция заключили в 1617 году Столбовский мир, была прорублена разделяющая обе страны граница. Этот рубеж начинался от Ладоги, пролегал неподалеку от Пирттиярви, проходя все время по естественному водоразделу. Финны и часть олонецкой корелы оказались под властью шведского короля, а другая часть олонецкой корелы и беломорские карелы остались подданными русского царя.
В 1809 году, после заключения мирного договора между Швецией и Россией, Финляндия освободилась от многовекового гнета шведских королей и дворянства и вошла в состав Российской империи. Хотя финны и карелы и были теперь подданными одного государства, все же условия жизни по обе стороны водораздела оставались очень различны и из года в год это различие все более углублялось. Финскому народу русский император соблаговолил предоставить весьма широкую автономию, какой не имел ни один из нерусских народов России, и в этих сравнительно благоприятных условиях началось быстрое формирование национального самосознания финского народа, образование финской нации. Среди молодых финских ученых и писателей пробудился интерес к изучению прошлого своего народа, стремление ознакомиться с жизнью и бытом родственных народов. Уже первые финские ученые, изучавшие быт северных карелов и их устное творчество, обратили внимание, насколько отличаются условия жизни в Карелии от жизни на их родине. В Карелии были русские исправники, в Финляндии их не было. В Карелии приходилось обменивать финские марки на русские рубли, чтобы купить что-либо. В Карелии местных жителей брали в армию, финны были освобождены от воинской, повинности. В Карелии богослужение совершалось только на русском языке и карелы были православными, в Финляндии же служение шло на финском языке и финны исповедовали лютеранство. В Карелии обучение в школах, где таковые имелись, шло на русском языке, в Финляндии дети учились на родном языке. Все это увидели финны, совершавшие хождение в Карелию. Но только в самом конце прошлого века, когда царизм стал проводить и в самой Финляндии более жесткую политику, совершавшие хождение в народ финны стали вполголоса поговаривать о братстве соплеменников и об общей борьбе против царского гнета. Они стали приносить с собой в Карелию и литературу на финском языке, распространяя ее среди карельской молодежи. Таким путем в 1889 году в Ухте была открыта и первая библиотека. В те же годы начали тайком вербовать карельских юношей и девушек в Сортавальскую учительскую семинарию. Они должны были по окончании учебы вернуться в родные деревни и открыть в них начальные школы. Однако школы открыть не удалось — царские власти запретили их, объявив противозаконными.