Водораздел
Шрифт:
— Точно удирает от кого-то, — заметил Крикку-Карппа, увидев, как Хилиппа вышел из дома с кошелем за плечами и направился в лес.
Карппа шел к Пульке-Поавиле. Деревенские мужики собирались в избе Поавилы: их созвал Харьюла. В ожидании, пока начнется собрание, сидели, обмениваясь новостями.
— Да, времена здорово изменились, — прохрипел Срамппа-Самппа. — По-старому только спят да голодают…
— Скоро жить станет лучше, — заверил его Харьюла.
Когда мужики собрались, Харьюла стал читать им Обращение ВЦИКа к карельскому народу:
— Судьба трудового народа Карелии и его будущее теперь в его собственных руках…
— Гляди-ка ты, — зашептал кто-то. — По-нашему написано…
Это было что-то новое, вселявшее надежду: впервые правительство России обращалось к ним на языке, им понятном.
— …Выдержавший долгую многовековую борьбу с суровой природой за свое существование, карельский народ вступает на путь широкого национального развития в многонациональной семье трудящихся народов, освободившихся от рабства и эксплуатации, — продолжал читать Харьюла. — Карельский народ, сумевший в трудных условиях сохранить свой язык и передававший из поколения в поколение национальные традиции, сможет теперь мирным трудом и путем развития цивилизации создать новое будущее, как свободный народ, обладающий правом самоопределения…
— Свободный народ!
— Ш-ш-ш!
— …Героическая революционная борьба русского пролетариата освободила трудовой народ Карелии от душившего его ярма царской тирании. Но история приготовила для него новое испытание. Белогвардейские полчища…
— Знаем мы эти испытания, — вставил Теппана. — Читай дальше.
— …Рука об руку с трудящимися массами Советской республики помогал ее героической Красной Армии и в союзе с лучшими сынами родственной Финляндии…
— …родственной Финляндии, — повторил Пулька-Поавила.
— …с коммунистическими финскими частями трудящийся народ Карелии освободился от насилия белогвардейских полчищ и от ига эксплуататоров и грабителей…
Когда Харьюла кончил читать, в избе наступила глубокая тишина. Мужики сидели задумавшись, словно вникая в смысл того, что они только что услышали. Слова-то им были знакомы, но смысл их не совсем понятен. Были и такие слова, значение которых они не знали. Например, тирания. Или — коммуна.
— А что она такое? — спросил Крикку-Карппа.
Харьюла и сам толком не знал, что такое коммуна, но от него ждали объяснения, и он стал объяснять:
— Да, наверно, это значит, что все будет общим, что все вместе…
— В деревне только вороны общие, — усмехнулся Крикку-Карппа, почесывая свою лысую Голову.
— Не только вороны, — вступил в разговор Пулька-Поавила. — Озеро общее, лес, где дрова рубим, глухариные токовища общие, мельница тоже общая…
Но тут в избу вбежал перепуганный Микки.
— Там… Хёкка-Хуотари, — с трудом выговорил он.
Харьюла попросил Микки сходить к границе в Виянгинпя, посмотреть, нет ли там белых. «Тебе они ничего не сделают. Скажи, мол, ищу корову. Может, сюда забрела», — учил он мальчика. Микки пошел. Он успел дойти до болота, что кончается у губы Матолахти, и там вдруг увидел какого-то человека, шедшего со стороны границы. Человек был без шапки, и одет на нем был мешок. Когда странный путник подошел ближе, Микки узнал его и бросился бежать обратно в деревню.
— Где он? — спросил Ховатта.
— На вашем дворе, — ответил Микки, все еще дрожа от страха.
Хёкка-Хуотари стоял на изгороди и, простирая руки в сторону кладбища, говорил что-то несуразное… звал свою мать. На нем был не мешок, а смирительная рубашка. Мужики попытались подойти к нему, но увидев их, он соскочил с изгороди и бросился бежать в сторону реки.
— Рехнулся, бедняга, — вздохнул кто-то.
Хёкка-Хуотари перемахнул через несколько изгородей и скрылся за пригорком.
— Совсем буйный.
— А у буйного силы много.
Через полчаса Хёкка-Хуотари снова появился. Он шел медленно, опустив голову, с бессмысленным выражением в глазах. Увидев Харьюлу в военной форме, он остановился. Глаза его блеснули, и что-то промычав, Хёкка-Хуотари схватил косу, стоявшую у стены избы.
Харьюла успел увернуться. Отбежав несколько шагов, он оглянулся. Хёкка-Хуотари приближался к нему с занесенной косой. Тут подоспели мужики и схватили его. Убедившись, что ему не вырваться из их крепких рук, Хёкка-Хуотари сразу стих, словно обмяк. Коса выпала из его рук.
— Били его. Вон следы, — сказал Ховатта, сняв с отца в избе смирительную рубаху.
В то утро, когда «освободительная армия» отступала через Пирттиярви, Хёкка-Хуотари еще до прихода белых ушел в лес за лошадью — подходила осенняя страда. В лесу ему встретились белые, и Ханнес шепнул своим товарищам, что это — отец «карельского царя». Отступавшие знали, конечно, кто подготовил им в Пирттиярви такую встречу, и, не имея возможности отомстить самому Ховатте, они схватили его отца и увели с собой.
— Надо отправить в Петрозаводск, — предложил Харьюла.
— Куда? — испуганно спросила Паро, вытирая слезы уголком платка. Она не знала, где такой город.
— Ближе нет психиатрической больницы, — пояснил Харьюла.
Ховатта сходил в лес за лошадью. На следующее утро он запряг лошадь и хотел везти отца в Вуоккиниеми, чтобы оттуда отправить дальше. Но отец отказался садиться в телегу, как Ховатта его ни уговаривал. Пришлось сбегать за Поавилой, которому Хёкка-Хуотари позволил связать руки. Так, со связанными руками, и повез Ховатта отца. Вместе с ними поехали Хилья и еще один красноармеец-санитар.
Паро стояла во дворе, обливаясь слезами, и долго смотрела на дорогу, хотя телега уже давно скрылась за пригорком. Она укоряла себя, что слишком часто была несправедлива к мужу, обижала его, была неласкова.
— Что мы плохого сделали? За что господь нас так наказывает?
— Говорят, буйные поправляются быстрее, — утешала ее Доариэ.
После того, как противник был изгнан и из Пистоярви, шестой финский полк получил приказ вернуться в Кемь. Прошел слух, что им предстоит отправиться на польский фронт. Харьюла и его ребята попрощались с пирттиярвцами и тоже выступили в путь.