Военная фортуна

О'Брайан Патрик

Джек спустился в каюту, и пока капитан Ламберт распоряжался насчет стакана бренди и сладких пирожков [23] — «только тех, что поменьше, слышите вы, поменьше!», — он наполовину наощупь нашел дорогу на кормовой балкон, где и рухнул.

— Чтобы вознестись, надо рухнуть, — сказал он сам себе, полулежа-полусидя — здесь негде было растянуться во весь его немалый рост — и наслаждаясь покоем и уютом.

— И причем здесь сладкие пирожки, — подумалось ему значительное время спустя. — Его зовут Ламберт, Гарри Ламберт. Комадовал «Эктивом» во втором году; при Трафальгаре отрезал «Сипьон»; женат на сестре Мэйтленда. Сладкие пирожки… Ах, да: со дня на день должно наступить Рождество!

23

Пирожки со сладкой начинкой из изюма и миндаля, традиционное рождественское угощение в Англии.

Так и было, и вопреки страшной жаре камбуз «Явы» производил пудинги и пироги в количестве, способном удовлетворить здоровой аппетит более чем четырех сотен матросов и юнг и двух десятков тех, чью тягу к пище трудно было назвать человеческой.

«Ява» представляла собой превосходный, быстрый и остойчивый фрегат с высоким межпалубным пространством. Корабль можно было назвать просторным по флотским меркам, если бы на нем размещался только обычный экипаж тридцативосьмипушечника. Но «Ява» шла в Бомбей, везя нового губернатора и его многочисленную свиту. Мало того, на нее погрузили пополнения для «Корнуоллиса», «Хамелеона» и «Икара». В результате там, где три сотни человек могли жить, есть и спать с относительным комфортом, четыре сотни маялись в тесноте — в дни наказаний не хватало места даже чтобы кошкой размахнуться как следует. Поэтому размещение дополнительных двух десятков вызвало серьезные затруднения. Затруднения в отношении площади, а не довольствия: «Ява» была отлично снаряжена, ее трюм, помимо обычных припасов, населяли овцы, свиньи и птица, и хотя капитан не слыл богачом, кают-компания могла похвастаться довольно знатной кладовкой. Заведующий ей офицер немедленно распорядился устроить забой гусей, уток и молочных поросят.

И все же, вопреки отличной погоде и одурманивающим ароматам праздника, рождественской радостью на корабле и не пахло. Стивену фрегат на первый взгляд показался самым мрачным судном из всех на его памяти. Народ тут был добр дальше некуда: гостей приоснастили с удивительной щедростью: самый рослый из лейтенантов одолжил капитану Обри мундир, а Ламберт обеспечил для него подобающие рангу знаки отличия. Хирург «Явы» отдал Стивену лучшие свои китель и бриджи, и это вдобавок с анонимным комплектом белья, появившимся в каюте. Но веселости на борту не ощущалось, и когда Мэтьюрин, беспробудно проспав всю ночь, побрившись, навестив тяжелообожженных в лазарете и совершив прогулку по палубе, свел за завтраком знакомство с членами кают-компании, он нашел их общество поразительно унылым. Ни единой улыбки, ни намека на взрывы свойственного морякам веселья, никаких грубоватых каламбуров, соленых шуточек, поговорок и баек, к коим он так привык и которых ему, на удивление, так теперь не хватало. Нет, молчунами их назвать было трудно, напротив, разговор лился беспрестанно. Но тон его был каким-то натужным, мрачным, наигранным, язвительным или злым. К тому же все беседы сводились исключительно к профессиональной теме, и Стивен пришел к выводу, что променял скуку «Ля Флеш» на скоку еще большую, поскольку говорили только об американском флоте, а сидящих за столом было вдвое больше. «Как не хватает в море женщин, — размышлял он. — Они могли бы хоть ненадолго отвлечь моряков от всех этих пумбер-гарпингсов и тумбер-футтоксов, привнеся хоть толику цивилизации, пусть даже умозрительного свойства, и пусть даже с угрозой морального сдвига».

Доктор пришел к столу первым из «леопардовцев» и помимо любезных предложений отведать кофе, чаю, бараньих отбивных, бекона, яиц, маринованной сельди, холодного пирога, ветчины, масла, тостов и мармелада, и вообще чувствовать себя как дома, с ним почти не разговаривали. Все вокруг явно считали его не вполне оправившимся от пережитых испытаний, предполагали, что он оглох, и хирург фрегата просил не волновать гостя: «У него наличествуют несоразмерно возбужденные реакции, свидетельствующие о сердечной травме». Штурман спросил, что мистер Мэтьюрин думает о «Президенте».

— В высшей степени неудачный выбор, сэр, — последовал ответ. — Слаб, с гнильцой, подвержен атакам со всех сторон.

— Неужели, сэр? — изумился штурман. Другие офицеры насторожились.

— Допустим, он сносно освоил древнееврейский, допустим, владеет располагающими манерами и прелестной женой. Нет предела личным его достоинствам. Но учтите разлагающее влияние власти, необузданное стремление к должности…

— Я спрашивал насчет корабля, сэр. Фрегата «Президент».

— Ах! Ну, что до корабля, то я не располагаю достаточными знаниями, чтобы сформировать хоть какое-либо мнение.

Штурман повернулся к соседу, искусно переведшему разговор на обсуждение размеров поперечных сечений корпуса судна, как их понимают в Соединенных Штатах. В итоге, поскольку ни Баббингтон ни Байрон пока не проснулись, Стивен поспешил избавиться от американского флота, наскоро проглотив завтрак, вопреки настоятельной рекомендации коллеги «не есть слишком много и пережевывать каждый кусок сорок раз», втянув пару понюшек крепкого табаку и вернувшись на палубу, чтобы спросить новостей о капитане Обри. Тот тоже еще спал, и что было весьма любезно, вопреки гомону, наполняющему корабль от носа до кормы, разговор велся вполголоса.

Стивен погулял еще немного, наслаждаясь светом утреннего солнца и роскошью чистого белья — и вообще белья как такового. Остальные на квартердеке с затаенным любопытством наблюдали за ним, он же наблюдал за работами на корабле, которые даже на его непрофессиональный взгляд казались несколько сумбурными. Не более ли чем обычно шума, пространных указаний, занятых тем или иным делом людей? Размышления эти прервал мистер Форшоу — Форшоу удивительно переменившийся, не только благодаря одежде на несколько размеров больше необходимой, но и из-за отсутствия неизменной улыбки. Он выглядел так, будто только-только плакал, и едва слышным голосом сообщил, что «если доктор располагает временем, капитан Обри был бы счастлив перемолвиться с ним парой слов».

— Надеюсь, дитя не получило дурных вестей, — пробормотал Стивен себе под нос, направляясь в кабину. — Не исключено, что письма с сообщением о чьей-то смерти могли оказаться здесь. В дополнение ко всему им пережитому подобно может возыметь очень скверный эффект. Надо дать ему половинку голубой пилюли.

Но выражение печали оказалось присуще не одному юному Форшоу — на лице Джека также, и даже более отчетливо, читались горе и глубокое несчастье. Капитан Ламберт, и так стесненный в отношении пространства, выселил штурмана «Явы» из дневной каюты, освободив ее для последнего гостя. Тут и сидел Джек, забившись между восемнадцатифунтовкой и столиком для карт. На тумбочке рядом с ним стоял кофейник. Обри выдавил улыбку, приветствуя друга, поинтересовался его самочувствием и пригласил разделить угощение.

— Сначала покажи язык и дай мне пощупать пульс, — ответил Стивен.

Помолчав немного, он спросил:

— Плохие новости, братец?

— Еще бы, — проронил Джек глухим, наряженным голосом. — Ты разве не слышал?

— Только не я.

— Облеку все в полдюжины слов — подробного рассказа мне не вынести, — заявил Джек, отставляя нетронутую чашку. — Том Дакр на «Герьере», 38 орудий, встретил американский фрегат «Конститьюшн», 44 пушки, вынудил его, разумеется, принять бой, и был побит. Лишился мачт, был взят и сожжен. Потом их шлюп «Уосп», восемнадцать орудий, схватился с нашим бригом «Фролик», имеющим почти ту же массу залпа, и тоже взял его. Дальше. «Юнайтед Стейтс», 44 орудия, и наш «Македониан», 38, сцепились у Азорских островов, и «Македониан» спустил флаг. Американцы взяли два наших фрегата и бриг, мы же — ничего.

Той ночью Стивен писал в своем дневнике:

«Даже не могу поверить, что видел Джека столь потрясенным. Получи он весть о смерти Софи он, без сомнения, ощутил бы еще более острое, даже жестокое страдание, но то была бы его личная печаль. Это же для него сильнее чем просто горе, поскольку касается Королевского флота — а это, в конечном счете, и есть его жизнь. Эта череда поражений без единой победы, на первом месяце войны, сама по себе довольно сокрушительна, в особенности потому что фрегаты суть высшее выражение боевого корабля, но какого-либо реального значения она не имеет.