Военная фортуна

О'Брайан Патрик

— Я сущее дитя в американской политике, мистер Эванс, — промолвил Стивен, — и никак не могу взять в толк, каким образом федералисты и тори идут нога в ногу, если, как следует из вашего любезного разъяснения, федералисты отстаивают целостность Союза, то есть старшинство единого государства над штатами.

— Что их объединяет, так это общее недовольство войной, которую затеял мистер Мэдисон. Не выдам никакого секрета, если скажу, что эта война непопулярна в Новой Англии — это всем известно. И хотя тому, без сомнения, есть и более благородные причины, в Бостоне балом правят деньги, называйте их как хотите: доллары и центы или фунты, шиллинги и пенсы. А купцы терпят убытки — заморская торговля подорвана, сэр, очень подорвана. Зато республиканцы…

При чем тут республиканцы, Мэтьюрин так и не узнал, потому как обшивка правого борта «Конститьюшн» издала долгий, душераздирающий стон — корабль подвели к стенке верфи.

— Мы причалили, джентльмены, — сообщил первый лейтенант, заглядывая в лазарет. Я займусь санями для капитана Обри, в течение получаса

мы должны его перенести. Да, доктор Чоут прислал весть, что ждет пациента, сэр.

— Подорвана, сэр, — снова покачал головой Эванс, когда доктора остались одни. — У Джорджа Хирепата, к примеру, три прекрасных барка простаивают здесь, и еще два в Салеме. Торговля с Китаем полностью замерла.

— А есть у мистера Хирепата сын?

— Молодой Майкл? Да. Горькое разочарование для отца, боюсь, как и для всех его друзей. Мальчишка был просто удивительный — учился в латинской школе вместе с моим племянником Квинси, — занимался очень усердно. Потом засел за китайский, и все думали, что из него вырастет отличный помощник в делах отца. Но нет, юноша отправился в Европу и стал распутником. А многие считают, что еще хуже — мотом. Я слышал, что он вернулся из путешествия и привез с собой какую-то вертихвостку, шлюху из Балтимора, римо-като… Ой, простите! — вскричал американец, — я вовсе не это имел в виду, дорогой сэр! Я хотел только подчеркнуть несчастье старого мистера Хирепата, который является убежденным сторонником епископальной церкви.

— Бедный джентльмен, — промолвил Стивен. — Мне доводилось встречаться с Майклом Хирепатом; на деле он работал даже некоторое время моим помощником. Я очень высоко его ценю и питаю надежду свидеться с ним снова.

— О, Боже мой, Боже мой! — простенал мистер Эванс. — Похоже, я то и дело ляпаю не то! Надо мне научиться держать язык за зубами!

— Во что превратились бы наши беседы, если бы мы не позволяли себе свободно обмениваться мнениями, задевая время от времени соседа? — возразил Стивен.

— Очень хорошо, это просто замечательно. Но мне пора идти, позаимствовать для капитана Обри бизонью шкуру на время путешествия, и ни слова больше. Сани будут с минуты на минуту.

«Асклепия» Стивену понравилась — здесь было сухо, чисто и уютно, а мягкий ирландский говор рождал в нем чувство, что приятное тепло разливается от питаемых торфом очагов, и он почти готов был поклясться, что слышит этот исключительно присущий родному краю аромат. Он был доволен доктором Чоутом, врачом, доволен устройством больницы, с обилием в ней уединенных комнат и домашней атмосферой. Практикуемые доктором Чоутом лечение и уход за многочисленными полоумными и лунатиками как нельзя далее отстояли от цепей, плетей, хлеба-воды и железных клеток, которые Стивену приходилось наблюдать так часто и что его так расстраивало. Правда он склонялся к мнению, что распространяемый на пациентов принцип открытых дверей используется излишне широко. Не раз Стивен встречал какого-нибудь потенциально опасного больного, когда тот бродил по коридорам нижнего этажа, бормоча себе под нос, или стоял неподвижно, забившись в угол. Но обустройством палат Мэтьюрин просто не мог нахвалиться: они размещались в центральном блоке, а для Джека выделили прекрасную светлую комнату с видом на город, военную верфь и гавань. Случайно или преднамеренно, но этот центральный блок был устроен по восходящей степени веселости. Комнаты по обе стороны от Джека были заняты немногочисленными пациентами с хирургическими и терапевтическими случаями, идущими на поправку. Немного далее квартировали бедолаги, подверженные начальной или развивающейся степени folie circulaire [30] ; они встречались в общей гостиной, играли в карты, иногда на сотни тысяч миллионов долларов, или исполняли музыку, подчас на удивление хорошо. При возможности доктор Чоут сам присоединялся к ним с гобоем, который, как он говаривал, является самый целительным из его медицинских инструментов. Встречались, разумеется, и душераздирающие меланхолии: люди, совершившие смертный грех и обреченные вечно нести расплату; бедолаги, которым домашние добавляли яд в еду или пытались причинить зло, окуривая индейским табаком, женщина, которую муж «обратил в собаку». Она все время рыдала и рыдала, никогда не спала и ни на миг не находила утешения. Встречались тут впавшие в слабоумие старики, чокнутые парализованные сифилитики и буйные помешанные, гроза мира. Но последние размещались на нижнем этаже и в крыльях.

30

Маниакально-депрессивного психоза (фр.).

Джек ничего этого не видел. Он находился на веселой стороне, и это оказалось весьма уместно, ибо сам был веселым пациентом. Его рука хотя еще болела в нескольких местах и немела в других, была почти окончательно спасена, он окончательно оправился от пневмонии, и еще узнал, что вторжение американцев в Канаду провалилось. Армия показала себя с лучшей стороны, и это в какой-то степени послужило компенсацией за провал флота. Обри был еще слаб, но ел за двоих, потребляя суп-пюре из моллюсков, бостонские бобы, треску и вообще все, что подадут.

«Дорогая, — писал он Софи. — Ты знаешь, как всегда желал я подражать Нельсону (за исключением семейной жизни), и вот теперь я владею только левой рукой и пишу теми же каракулями, что и адмирал. Но доктор Чоут уверяет, что через месяц-два в моем распоряжении будет и правая. Стивен считает его очень толковым малым…»

Толковым, верно. Причем на весьма необычный лад. Стивена восхищали ученость американского коллеги, талант диагноста, удивительный дар обращения с умалишенными. Чоуту нередко удавалось достучаться даже до таких, кто целиком погрузился в свой личный ад и утратил связь с миром, и хотя в лечебнице содержалось несколько опасных пациентов, доктор ни разу не подвергся нападению. Взгляды Чоута на вопросы войны, рабство и обращение с индейцами тоже звучали в высшей степени здраво. Иногда, разговаривая с Чоутом и вглядываясь в это честное лицо с необычайно большими, добрыми глазами, Стивен гадал, не на святого ли он смотрит. Иногда в нем бушевал дух противоречия, и хотя Мэтьюрин ни за что не взялся бы оправдывать бедность, войну или несправедливость, он ощущал необходимость найти хоть какие-то извинения для рабства. Он чувствовал, что в позиции собеседника к доброжелательности примешивается слишком много негодования, даже если негодование это праведное. Доктор Чоут ненавидел из добрых побуждений так же сильно, как иные ненавидят из злых, и он так обожал свою роль, что шел на любые жертвы, лишь бы сохранить ее. Чоут лишен был чувства меры, в противном случае никогда не поднимал бы столь серьезные темы за вином и табаком, ибо Стивен ох как любил насладиться стаканчиком и сигарой, а подчас слишком намеренно и напоказ щеголял своим смирением. Быть может, в этом есть что-то глупое; возможно ли, что эта глупость и любовь со стороны ближних суть нечто неотделимое друг от друга? Мысль неблагородная, Стивен не спорил, как признавал и то, что всецело доверял диагнозу Чоута, больше чем своему. А Чоут более оптимистично смотрел на руку Джека.

Джек продолжал царапать бумагу.

«Это письмо я отошлю с Булвером с „Бельвидеры“. Его взяли в плен, когда американцы отбили один из захваченных фрегатом призов, и теперь разменивают. Он идет на картельном судне, которое я вижу сейчас из своего окна. Мой обмен до сих пор в подвешенном состоянии, хотя ума не приложу почему. Но смею предположить, что это произойдет, как только меня сочтут пригодным для путешествия, а это через неделю-две при нынешних-то успехах, с которыми я набираю силы и вес. Булвер оказал любезность заглянуть и посидеть со мной, как некоторые другие офицеры, и от них услышал я обнадеживающую весть о наших успехах в Канаде. Скоро он придет снова, и мне нужно подводить свою жуткую писанину к концу.

Но прежде чем запечатать письмо, обязан рассказать про еще одного визитера, который посетил меня сегодня. Он заглядывает частенько, на дружеский и бесцеремонный лад, как многие другие пациенты, чтобы поинтересоваться моим самочувствием. Сказать по правде, порядки здесь очень легкие и нестрогие, если не сказать вольные, в отличие от Гаслара и других госпиталей, где мне доводилось бывать. Больные приходят и уходят когда захотят и никто им не выговаривает. Тот, о ком я веду речь — достойный джентльмен во цвете лет, на деле никто иной, как император Мексики, но здесь он пользуется титулом герцога Монтесумского. Сегодня он поведал мне по большому секрету то, что известно очень немногим: весь мир сходит с ума, только люди слишком глупы, чтобы заметить это. Причиной тому своего рода эпидемия, вызванная употреблением чая. Началась она с нашего бедного короля и перекинулась на Америку, когда там избрали президентом Мэдисона. Теперь же болезнь охватила весь мир, сообщил он, громко расхохотался и подпрыгнул. „Больны даже вы сэр, даже капитан Обри, ха-ха-ха!“. Впрочем, он утешил меня, пожаловав имение в четырнадцать тысяч акров в штате Делавэр и дав право ловить рыбу на обоих берегах Мексиканского залива, так что нам теперь не придется заботиться о куске хлеба на старости лет. Как видишь, он, как и многие другие здешние пациенты, не в своем уме. И все же я подметил любопытную вещь: больные, которым доктор Чоут разрешает везде ходить и собираться в гостиной, далеко не всегда ведут себя так, как стоит ожидать от сумасшедших. Многие как бы ведут игру. Эти люди убеждены, что я — один из них, что я только воображаю себя капитаном королевского флота, и мы часто подтруниваем друг над другом, стараясь перещеголять соседа в безумии. Еще тут существуют неписанные правила…»

— Войдите! — воскликнул Джек.

Открылась дверь и на пороге появились трое. Первый, мужчина в унылого цвета сюртуке с большим количеством тусклых металлических пуговиц, казался целиком состоящим из одного только туловища, так коротки были его ноги. Да и те почти полностью скрывались под длинным плащом. Крупное, чисто выбритое лицо выглядело бледным, в водянистых глазах мерцал огонек, с которым Джек так близко познакомился в последнее время, седые волосы ниспадали до плеч. Две другие фигуры производили не столь яркое впечатление: худые парни в черном, но явно такие же чокнутые. Обри надеялся, что гости не окажутся слишком назойливыми.

— Добрый вечер, сэр, — произнес первый. — Меня зовут Джалиль Брентон, я из Военно-морского департамента.

Джек отлично знал, что Джалиль Брентон, выдающийся капитан королевского флота, человек необычайно религиозный, друг Сомареза и других адмиралов-молитвенников — недавно стал баронетом, кстати, — родился в Америке, откуда и редкое библейское имя.

— Добрый вечер, джентльмены, — ответил он. — А я — Джек Обри, внук папы римского.

— Не знал, что католикам у вас дозволяют поступать на службу, сэр, — вымолвил Брентон после недолгой паузы.