Воевода
Шрифт:
— Подай нам хлебной по малой баклажке. Ещё говядины и хлеба.
Вскоре на столе дымились два блюда с жареной говядиной, высился горкой мягкий хлеб, стояли две баклажки с хлебной водкой.
— Ну давай, Степан, сын Лыков, выпьем за нашу встречу и за тех, кто не дожил до светлого дня.
Выпили, хорошо поели. Оказалось, что утром оба из-за душевной тревоги поесть не удосужились.
— Теперь выкладывай, Степан, что тебя за грудки держит.
— Держит меня, батюшка-воевода, одно: кому тревогу свою донести за край наш, за то, что мы кровью взяли
— А с чего ты взял, что на Казань? — спросил Даниил.
— Так было же, что под Васильсурском черемисы побили русских гонцов, торговых и боярских людей.
— Когда разбой случился, Степан? Вспомни, это очень важно.
— Ровно неделю назад. Я сразу собрался в путь.
— Но тебе откуда ведомо, что там были гонцы, может, все торговые люди?
— Одному из гонцов удалось спастись. Но он тяжело ранен. Я наткнулся на него в лесу, отнёс в охотничий домик, и там сейчас с ним мой племяш Никита, лечит его. Рассказал же мне гонец вот что. Кто уезжает, уходит из Казани, всех по пути перехватывают. Засады на всех дорогах к Москве. А цель у этих засад одна: никого не выпустить в стольный град, дабы тайно свершить дело.
— Выходит, в хомуте Казань?
— В хомуте, батюшка-воевода. И надо не упустить миг, как засупонивать будут. А засупонят — не брыкнёшься. Опять будем толочь воду в ступе.
— Это верно. Рано почивать нам на лаврах. — Даниил потянулся к баклажке. — Давай-ка, волжанин, допьём, да и за дело.
Выпили. Даниил соображал, что предпринять. На ум пришло одно: идти в Разрядный приказ и обо всём доложить главе приказа. Человек он беспокойный, радетель за Русь, всколыхнёт, даст ход делу.
— Задал я тебе мороки, воевода, — заметил Степан, вытирая усы.
— Это хорошо. Если бы не ты, так кто же? Вот что, друг: с товаром ты позже разберёшься. Прячь его в суму, да и пойдём правду донесём кому следует.
— Готов, воевода-батюшка. — Степан скинул полупустую суму со спины, уложил в неё дюжину уздечек, завязал. — Вот и все мои сборы.
Даниил позвал целовальника, расплатился с ним и повёл Степана в Разрядный приказ. В пути сказал:
— Сейчас мы придём к большому думному боярину и ты поведаешь ему то, что я услышал от тебя.
— Так и будет, батюшка-воевода.
До Кремля от торга чуть больше ста сажен пути. В воротах — стражи с бердышами. Они склонили головы перед Адашевым. Степан мотает на ус: «Голова воевода, с таким не пропадёшь». В Разрядном приказе подьячий с поклоном распахнул двери перед Даниилом, а он Степана впереди себя пустил. И вот они оказались перед главой Разрядного приказа Дмитрием Романовым-Юрьевым. Они поклонились боярину, он усадил их на лавку.
— Слушаю тебя, сын Адашев. Знаю, напрасно не придёшь.
— Батюшка-боярин, вот его послушай, Степана Лыкова. Он из Васильсурска, ратник, Казань воевал. Он очевидец безмерных вольностей луговых черемисов
— Говори, Степан Лыков, — побудил его боярин.
— Охотник я, и стало мне ведомо, что за Васильсурском убито много государевых людей, — начал рассказ Степан.
Боярин Дмитрий слушал и мрачнел. В Москве, в царском дворце, всё ещё наслаждались сладким вкусом победы. Но вот жизнь вносила в напиток славы и горечь, предупреждение о новых потрясениях, и боярин Дмитрий понимал, что ежели эти потрясения грянут, то они будут продолжаться не один десяток лет. Волнения в том безбрежном Поволжском крае могут охватить все народы, и тогда Русское государство не в состоянии будет управлять этим краем. Взвесив приближающуюся угрозу, боярин, однако, молчал, потому как у него не было ответа, который удовлетворил бы Степана из Васильсурска. И всё-таки Романов-Юрьев нарушил затянувшееся молчание.
— Задали вы мне головоломку, — сказал он, больше обращаясь к Адашеву. — К царю нужно идти, а он, видишь ли, в болестях мается.
— Без царёва слова тут не обойдёшься, — отозвался Даниил.
— Потому скажу так: вы идите домой. Степана ты к себе возьми, и сидите в палатах не отлучаясь. Понадобитесь сегодня-завтра — чтобы были дома.
— Так и будет, батюшка-воевода. Посидим дома, вспомним, как Казань воевали.
— Это годится. К слову, тебя, Даниил Адашев, ждёт милость царская за то, как воевал Казань. Ну да это позже, а пока знай: в чинах пойдёшь в гору.
— Спасибо, батюшка-воевода, за доброе слово. Воевал же не за страх, а за совесть.
— То ведомо нам. Теперь же идите. А я во дворец пойду, нелёгкую ношу понесу. Сами знаете, каково вестнику чёрных вестей.
Даниил хотел сразу идти на Сивцев Вражек, но время было лишь полуденное, и он решил навестить Ивана Пономаря, который тоже отдыхал от Казанского похода. И Адашев тут же решил испытать Степана.
— Вот ты, волжанин, говоришь, что там и сям видел меня, а узнал бы ты тех троих, которые всегда были со мной рядом?
— Ой, воевода, старого воробья на мякине не проведёшь. Не было при тебе никого троих. И я не забыл, когда крепь близ Даировой башни поползла, то её держал один твой подручный и называл ты его Ваней, покрикивая: «Ваня, потерпи, потерпи, родимый, сейчас мы ещё стоечку подладим!» Было же такое?
— Было, Степан, прости. Да ведь чудно то, что я твоего лица никогда не видел толком.
— Сказал же я тебе, воевода, что я охотник, и дичь моего лика не видит и меня не чует.
— Сие в похвалу тебе.
— А образом твой Иван на черемиса смахивает.
— Верно. Вот мы и пришли к дому того «черемиса».
— Ой, воевода, так уж ты иди один, а мне как-то...
— Без оговорок, волжанин. Он будет рад тебе больше, чем я.
По случаю выпавшего снега Никитская была чиста и опрятна. А в доме Головлевых гостей ждали уют и покой. Двухлетний Данилка босиком бегал по домотканым половикам. Иван сидел в прихожей, вырезал из липы ножом игрушку для сына. Увидев вошедших, тут же всё отложил, поднялся навстречу.