Воины столетия. Дар
Шрифт:
— Кхм… Ну… У бабушки давно не был.
— Ха! Хорошая она баба, твоя бабушка! — водитель рыгнул и дал руля. Нас мотнуло в сторону, колёса забуксовали, но фургон, покряхтев, рванул вперёд.
Я без вопроса пристегнула ремень. Сашка последовал моему примеру.
— Так ты, значит, внук…
— Внук.
— Нагуляный который?
Сашка закатил глаза.
— Я к вам два года назад приезжал, вы то же самое спрашивали.
— А… Да? Ну, ты не обижайся на старика! — дядя Кеша хлопнул Сашку по колену. — Памяти нетуть. Бабка твоя говорит, это от зелёного змия. В башку, говорит, бьёт.
Я тяжело вздохнула, начиная чувствовать себя декабристкой, отправившейся за мужем в ссылку.
Слишком уж большие надежды я возлагала на эту поездку. И, кажется, очень зря.
Когда мы подъехали к деревне, выглянуло солнце, и снег заискрился так, что заболели глаза.
Наш водитель обругал погоду ("не видно же ни фига!"), кое-как вырулил у первого дома — такой деревянной избы как положено со ставнями, крыльцом, кирпичной трубой, из которой валил дым, и холодным коридором с маленьким окошком — и остановился у калитки.
— Вылазьте, приехали.
Сашка помог мне спуститься и полез за багажом. Я заглянула через забор — помимо избы во дворе располагались сарай с плоской крышей, часть которого закрывала металлическая сетка, загон с треугольным… вигвамом и, кажется, туалет.
— Здесь туалет на улице? — тихо спросила я.
Меня услышал дядя Кеша.
— Да в ведро можно, чего в такую погоду жопу морозить.
Меня пробрало на смех.
— Истерика? — выдохнул Сашка мне на ухо. — Я же говорил — тут глухо.
Наш провожатый отогнул дощечку забора, засунул за нее руку и, щелкнув замком, распахнул калитку перед нами.
— Пожалуйте, гости дорогие.
На крыльце, под навесом, спал небольшой рыжий пёс. Поднял голову, лениво тявкнул и, поднявшись, повилял хвостом.
— Привет, Мартын, — наш проводник потрепал пса между ушей и, открыв дверь, пропустил вперёд. — Иди, грейся.
Пёс шмыгнул внутрь, где, кажется, было холоднее, чем на улице.
Из коридора мы вошли в кухню. Вот здесь стояла жара, и умопомрачительно приятно пахло чем-то вкусным. В животе тут же заурчало. Дядя Кеша, обернувшись, ухмыльнулся.
— Рождественский ужин нам готовят. Разувайтесь, верхнюю одежду мне давайте.
Скинув сапоги и куртку, я прошла вперёд и огляделась. На электрической, очень новомодной плите, которая на фоне старой мебели, древнего холодильника и умывальника с пипкой, смотрелась как инопланетянка, стояли две сковороды. На одной жарилась картошка с грибами, на другой шкворчали шматы мяса.
Мне стало очень голодно.
Псу тоже. Он печально, вторая урчанию в моём животе, заскулил.
— Кеша, сколько раз говорить, не пускай Мартына в дом! — Сашкина бабушка выглянула из соседней комнаты. Точно такая, как в Перехлестье — с пучком, строгая, величественная, даже в фартуке, даже в старом вязаном платье. И глаза у нее оказались светло-голубыми, как у Сашки.
— Здравствуйте, — поздоровалась я, и женщина, неожиданно мягко улыбнувшись, вытерев руки о передник, протянула мне сухую ладонь.
— Ангелина Николаевна. А вы — Анна? Очень рада. Не представляете, как рада. Кеша, я сказала, убери собаку, — она снова посмотрела на нас. — Саша, странное ты выбрал время для визита. Я, конечно, безмерно рада, но если начнётся метель, вы тут застрянете до самой весны.
— Прекрасно, — бросил Сашка, отодвинул ногой мой чемодан и, шагнув к бабушке, обнял её.
— Ах, милый мой… Как же ты вырос… И все такой же угрюмый? — через Сашкино плечо она глянула на меня.
Я, усмехнувшись, кивнула. Со двора вернулся Кеша, и нам пришлось потесниться.
— Проходите, проходите, — заторопилась бабушка. — Мы уже поставили стол, скоро принесу горячее и пироги. А пока, пожалуйста, переодевайтесь, умывайтесь, располагайтесь.
Сашка унес наш багаж, Иннокентий — верхнюю одежду. Я умылась тёплой водой над тазом, вымыла руки, прошлась мокрой ладонью по волосам, распушив их.
— Значит, вы — одноклассники? — Ангелина Николаевна протянула мне полотенце. — Саша о вас никогда раньше не рассказывал.
— А о многих он рассказывает? — я улыбнулась. — Пожалуйста, давайте, вы будете ко мне на "ты". Мне и так неудобно.
— Очень зря, — Ангелина Николаевна положила руку мне на плечо и чуть сжала. — Ты себе представить не можешь, как я рада, что у Саши есть ты. Он — замкнутый человек, бирюк по натуре. И мне…
— Я в маленькую комнату вещи поставил, — сказал Сашка, возвращаясь на кухню.
Ангелина Николаевна, отвернувшись от меня, посмотрела на внука.
— В одной комнате спать будете? Анечка, вас… тебя это не стеснит?
У меня щеки полыхнули красным, и я, наклонившись к тазу, решила умыться еще раз.
— Ничего страшного. Мне бы самой кого не стеснить.
— Просто в зале ночью прохладно, — продолжала Ангелина Николаевна. — А мы спим в большой комнате, с печкой. Маленькая — тёплая и кровати там две. Как раз по вам.
— Хорошо. Спасибо.
Ангелина Николаевна снова улыбнулась мне. Теперь я залилась краской по самые уши. Застенчивостью я никогда не страдала, но перед Сашкиной бабушкой почему-то хотелось вести себя, как тургеневская барышня.
— Идите в зал, садитесь за стол.
Меня в гостиную пропустили первой, и я застыла на пороге, разглядывая очередной непривычный интерьер. Ковры на стене и полу, огромный телевизор в нише огромной стенки, рядом шкаф до потолка и сервиз, из-за стеклянных дверец которого выглядывает начищенный до блеска самовар. А стол… Стол! Кажется, такие называют "книжкой". На столе — белая, клеенчатая скатерть, а на скатерти — столпотворение еды.