Воистину
Шрифт:
Endlich tritt Rogoschin heraus, und Myschkin geht ihm entgegen.
Geheim ist der Mund, mit dem ich morgen rede. Ich will diese Nacht mit dir wachen und werde dich nicht verraten.Behutsam fuhrt Rogoschin Myschkin hinter die Ikone. Die B"uhne wird ganz dunkel, und im Dunkeln spricht Myschkin die beiden Terzinen.
In den Str"angen der Stille h"angen die Glocken und l"auten den Schlaf ein, so schlafe, sie l"auten den Schlaf ein. In den Str"angen der Stille kommen die Glocken zur Ruhe, es k"onnte der Tod sein, so komm, es muss Ruhe sein.Es wird etwas hell. Aus dem Schn"urboden kommen weisse Stricke zu den Kl"angen der Apotheose herab. Myschkin bleibt unbeweglich stehen, und w"ahrend immer mehr Stricke herabsinken, erscheinen T"anzer, die in verhaltenen, feierlichen Bewegungen den Ausbruch des Wahnsinns darstellen.
Choreographie: Tatjana Gsovsky
Musik: Hans Werner Henze
23
Перевод Е. Соколовой.
Двигаясь, словно куклы, на сцену выходят все участники представления — Парфен Рогожин, Настасья Филипповна, Тоцкий, Ганя Иволгин, генерал Епанчин и Аглая. Пантомима прекращается с последними тактами интрады, [24] на середину выходит князь Мышкин. Он произносит свой монолог без музыкального сопровождения.
Есть слово у меня, я взял его из рук печали, недостойный, ибо с чего бы мне достойней быть других — сосуд для облака, что пало с неба и погрузилось в нас, ужасное, чужое, в нем отблеск красоты и ужас весь земной. (О мука света, мука жара, похожего на все другие, жара, которым мы обязаны недугу и общей боли!) Пускай по сердцу мчится поезд безъязыкий покуда не стемнеет, и все, что светом было мне, вновь не вернется во владенья Тьмы. Наверно, из-за этой самой боли у вас внутри все то, что вы для счастья своего творите, не служит счастию, все то, что вы во имя чести делаете, вовсе не служит вашей чести. Ведь демонами чести смех сожжен, увы, бездонна чаша горькой жизни, дарованной нам, чтоб испить до дна. Нет отклика на встречу, нет ответа, пока текут без остановки слезы, без слов, без остановки, без причины, когда как будто никакой причины им наш тревожить слух. О немота любви!24
Интрада — небольшая инструментальная пьеса, выполняющая функцию вступления к различным церемониям или музыкальному произведению.
Берет за руку каждого, кого называет.
Парфен Рогожин, сын купца, про миллион не знает ничего. Ночами зимними упряжку тормозит, не доезжая до рядов торговых, и дальше не желает ехать. Швыряет деньги в снег, ведь снег сродни щекам твоим, Настасья Филипповна, опасную кривую вычерчивает рот, твое назвавший имя, говорят, снег побелил лицо твое, а в волосах — пристанище ветров (я не могу сказать, они капризны), глаза твои — глубокие овраги, и в них нередко гибнут экипажи, в снег обратившись, этот снег — источник белизны твоих ланит. А, Тоцкий — это чересчур, и прежде, чем обрести покой: мгновенье детства, миг прошлого держа в руках, теперь же настало время взглядов, время губ для вас обоих наступило. Ты, Ганя Иволгин, признайся, сплетены вы все одною нитью, у тебя в руках узлы ее, и ты их стягиваешь крепче, с недоброю ухмылкой на лице. Ты слишком много хочешь от других, но строгостью к себе не обладаешь. Тобою движет лишь одно стремленье: глядеть во все глаза, как исчезают в оврагах тех чужие экипажи, смотри, не попади под колесо. Нет, не случайно, генерал Епанчин, судьба нас часто сталкивает с теми, кого мы избегаем. От детей мы отдаляемся, влекомые страстями, и у чужих дверей стоим на страже, самих себя не в силах устеречь. Что ж ускользает? Белый, ледяной сон юности, которая не ищет, не хочет снисхожденья? Совершенство? И красота, да в облике таком, что мы довольствуемся тайною? Аглая, в тебе я узнаю посланницу совсем иного мира, куда мне не дозволено войти, и обещание, какого не сдержать мне, и счастие,Поворачивается и теперь стоит лицом к публике.
Проснитесь же для жизни, освещенной сияньем искусительниц-планет, которые от нас хотят поступков. Но вижу только танец бессловесных под музыку без слов и без границ.Его монолог постепенно перерастает в неуклюжий кукольный танец.
Шаги, шаги — они лишь отдаленно напоминают редкостные звуки, которые мы слышим.Мышкин постепенно вовлекается в танец, который призван подчеркнуть глубокое одиночество каждого из участников.
Интерьер, воссоздающий атмосферу цирковой арены. Настасья Филипповна вздорно понукает Тоцкого, Ганю, генерала, в мощном трагическом и опасном танце выплескивает свою власть над ними. Появляется Рогожин. Настасья, кружась, скользит мимо всех четверых. Постепенно, по одному предмету, с нее спадают одежды — в конце концов она оказывается под золотым шаром в одном лишь белом трико. Одну руку поднимает к шару, другую протягивает Рогожину, который в ожидании стоит в сторонке. Тут к ней подходит Мышкин.
Остановись! Молю тебя, лицо моей единственной любви, останься светлым, чтоб из-под ресниц на мир глядели два прекрасных глаза, лицо моей единственной любви, пускай твой гладкий лоб возвысится над бурями сомнений. Они твои разделят поцелуи, и осквернят твой сон, и оклевещут — ах, не глядись ты в эти зеркала, тебя в них вожделеет каждый!Мышкин выводит Настасью на авансцену, становится вместе с ней на трапецию, которая опустилась из колосников. Вдвоем они поднимаются вверх. Звучат несколько тактов нежнейшей мелодии.
Будь справедлива, снегу года верни, кто ты сама, пойми, и пусть снежные хлопья тебя случайно коснутся. Да, таков этот мир: и звезда, где мы жили детьми, ныне в колодцы дождем часов пролилась, их застывшим весельем. Это лишь жалкая тень в прошлом веселой игры: ветер, качели и смех, но не то теперь время, и сам для себя — никто, всякая цель — пуста, и музыка только сбивает: не попадая в тон, вторишь упорно песне старинной, что нас поманила счастьем. Только не лезь в толпу, не лезь в оркестр, в котором нас проигрывает мир. Ты рухнешь, только выпустишь смычок, заговоришь на языке телесном, на бренном языке.Настасья соскальзывает с трапеции прямо в объятия Рогожина.
Перед огромной красной иконой стоит стремянка, на ней сидит Мышкин. Рогожин лежит на нарах и с нарастающим возбуждением слушает рассказ Мышкина, напряженно наблюдая, как тот спускается вниз.
Ко всем своим мгновеньям прибавляю одно чужое, не мое мгновенье, мгновенье человека, которого всегда ношу в себе; его лицо и в этот самый миг со мной — мне не забыть его, пока живу. (Нет, не мираж, не порожденье сумерек вечерних!) Покрыто инеем тюремной ночи, зеленой изморосью тянется к утру, глядевшими когда-то в небеса глазами — сквозь решетку. По ледяным проходам рук и ног заключенного сон покидает. Охранника шаги в груди рождают эхо. Ключ отпирает стон. Слов у него уже нет, и никто его не поймет, но несут ему мясо, вино, в милосердии упражняясь. Только он погружен целиком в церемонию облачения, не видит ни щедрых даров, ни глупой жестокости правил. Начинается долгая жизнь, дверь открылась, осталась открытой, а снаружи все улицы слились в общий гул голосов всех на свете, кто гонит его: все ближе кровавое море, напоенное смертными казнями всех преступных судов на земле. Что-то общее есть между нами и судьями — их приговор: человек с неподдельным лицом доберется до сути в тот миг, когда голову склонит на плаху (хоть лицо его бело, недвижно, мысли, если он мыслит вообще, не имеют значенья, он видит только ржавую кнопку на плаще палача). Сходство есть между нами и осужденным — он нас убедил, что убийству, которое мы готовим, и убийству, нам уготованному, предшествует истина. И вот некто предстал предо мной, я предстал перед кем-то — и знаю, как постичь эту истину: жить вашей жизнью и принять нашу смерть. Но я смертен и, значит, ничему научить не смогу: если б мог, то лишь в эту секунду — только в эту секунду и мне бы нечего было сказать.