Вокруг света - в поисках совершенной еды

Бурден Энтони

— Видите? — сказал Абдул. В одной руке он держал банку «Хейнекена», а другую протянул к огню. — Что-то особенное. Очень горячо.

Туареги, наклонившись к основанию печки, где было отверстие поменьше, палкой шевелили угли и кусочки охваченного пламенем дерева. Потом они быстро «запечатали» отверстие свежей глиной. Мой барашек, прикрученный к палке проволокой, отправился в горячую, как ядерный реактор, печь, и верхнее отверстие закрыли крышкой. Крышку укрепили опять-таки глиной, притом туареги внимательно осмотрели печку под разными углами, чтобы убедиться, что все закрыто герметично. Они то и дело «латали» отверстия и укрепляли слабые места — любую дырочку или щель, через которую мог уходить жар. Мы с Абдулом вернулись в бар.

Нам принесли мыло и воду на серебряном подносе, как и в Мулай – Идрисе, полили нам на руки. Накормили традиционными оливками, салатами и хлебом. В супнице принесли хариру, которая здесь была

более густая, наваристая и пришлась очень кстати, потому что становилось все хо­лоднее. Абдул совершенно расслабился после выпитого пива, и пошли анекдоты. Я убедился, что в Марокко хорошо идут еврейские. Я обнаружил также, что в пустыне вполне сгодятся и польские, и наши из тех, что любят фермеры, только в роли дураков должны выступать ливийцы. Мы ели и пили уже полчаса, когда принесли барашка на длинной доске. Сзади шел человек с длинным и очень острым на вид ножом. Ягненок был еще очень горячий, с хрустящей корочкой, и хорошо прожарен внутри, и вообще гораздо лучше приготовлен, чем это бывает в мире вилок и ножей. Местами он почернел, ребра порвали мышцы. Запах от него шел восхитительный, хоть и жарили не при той температуре, которую я предпочитаю. Степень прожарки, общепринятая в странах, не признающих холодильников, здесь была просто необходима — ведь мясо надо рвать зубами и руками и не было столовых приборов, чтобы нарезать его аккуратными ломтиками.

Сначала повар разрезал ягненка на крупные куски, потом помельче, чтобы каждый кусок помещался в руку. Я пригласил повара и моих новых друзей-туарегов присоединиться к застолью, и после нескольких возгласов «Бисмиллах!» все принялись за ягненка. Несколько церемонно, под одобрительные возгласы собравшихся за столом, повар положил поджаристое, пронизанное венами баранье яичко передо мной, потом сел и сам принялся за второе. Абдул удовлетворился сочными дымящимися кусками плеча и ноги, а я, с божьей помощью, оторвал кусок от предложенной мне железы и отправил его в рот.

Это было потрясающе. Нежное, даже какое-то воздушное мясо с тонким привкусом, присущим только баранине. Прожевав и проглотив, я понял, что это напоминает мне на вкус зобную железу. Во всяком случае, с уверенностью могу сказать, что это лучшее яичко, какое я когда-либо держал во рту. Поспешу добавить: и первое. Я наслаждался каж­дым кусочком. Это было волшебно, восхитительно. Я бы с удовольствием съел еще. И вы, если бы я приготовил вам такое в ресторане и не сказал бы, что это такое, а называлось бы это как-нибудь, скажем, «pave d`agneau maroc» («мясо марокканского ягненка»), были бы в восторге. Пришли бы снова и заказали то же самое. Я гордился собой. Да, я поклялся себе попробовать все, но всякий раз чувствовал себя обманутым, если не получал от нового опыта удовольствия, которого ожидал. Хорошо рассказывать в компании, как во Вьетнаме пил желчь кобры, но грустно, что на вкус это столь же неприятно, как можно было ожидать. Так вот, яички барашка действительно очень вкусны. Их я смело, без колебаний, рекомендую попробовать.

Абдул, телевизионная команда, туареги и я быстро справились с ягненком, хорошо поработав руками, так что очень скоро бедное животное выглядело, как обожженная жертва после вскрытия. Огонь догорал, музыканты, обслуживающий персонал, погонщики верблюдов разбрелись по своим шатрам, а я остался с вездесущим Аланом, Мэтью, большой плиткой гашиша и с классическим набором шестидесятых годов: рулоном туалетной бумаги и фольгой для самокруток.

Поскольку было уже очень холодно, мы завернулись в теплые одеяла, которые обычно кладут на спины верблюдам, и побрели по пустыне без дороги, держа курс разве что на парафиновую луну. В одеялах, доходивших нам до голеней, мы напоминали прокаженных, бредущих нетвердой походкой в темноте. Мы наметили себе бархан, дошли до него и остановились, мы были уверены, что, по крайней мере, сможем отсюда найти дорогу обратно в лагерь. Мы сели и очень скоро докурились до состояния, которое много лет назад могли бы принять за просветленное. Наш кашель и идиотский смех слышала только пустыня. Я вспомнил выражение «бездна, полная звезд», которое прочел когда-то у какого-то настоящего писателя, сейчас уже не помню, у кого. Именно оно пришло мне на ум, когда я смотрел на это внушающее священный ужас небо над Сахарой, на его яркие, пронзительные огни, падающие звезды, холодную луну, чей бледный свет делал пустыню похожей на замерзшую морскую гладь. Да, вселенная огромна, но оказалось, вполне соизмерима с земной поверхностью, которая лежала сейчас передо мной.

Глава 7

Верная дорога к смерти

Только что я был ближе к смерти, чем когда-либо в жизни.

Более того, мне предстоит испытать это еще раз. А потом еще раз…

Дело

в том, что я еду на полной скорости в Кантхо по трассе № 1. Мы с Филипом сидим в хвосте микроавтобуса, который непрерывно сигналит, мчась по средней полосе навстречу остальному движению. Примерно в сотне ярдов от нас — автоцистерна с водой, она едет прямо на нас, тоже бешено сигналит, и нет никаких оснований думать, что она собирается мирно влиться в поток остального транспорта. Линь сидит впереди, рядом с водителем, а за нами — еще двое операторов. Нет никаких сомнений, что мы можем погибнуть в любую секунду.

Говорят, во время войны трасса № 1 была очень опасной: снайперы, мины, засады, — в общем, все прелести партизанской войны. Не думаю, что сейчас здесь намного безопаснее. Если ведешь машину в дельте Меконга, прежде всего надо привыкнуть к постоянным гудкам. Гудок означает: «Продолжай делать то, что делаешь, ничего не меняй, не совершай резких движений, и, возможно, все обой­дется». Гудок не означает: «Поезжай медленнее», или «Стой», или «Держи вправо», или «Дорогу!» Если на трассе № 1, услышав сигнал у себя за спиной, вы попробуете сделать что-то из вышеперечисленного, даже если вы просто замешкаетесь на секунду, задумаетесь, позволите себе оглянуться назад, — тут же окажетесь в пылающей куче искореженного металла на обочине. Гудок просто означает: «Я здесь!»

А сегодня на трассе полно народу, и все эти люди, как и мы, мчатся по двухполосной дороге и сигналят как сумасшедшие. Цистерна с водой скорости не сбавляет. Она все ближе и ближе. Я уже различаю на капоте логотип российской фирмы-изготовителя. Наш водитель по-прежнему жмет на газ и тоже не думает снижать скорость. Мы как раз посередине шоссе, в зоне обгона, если бы они тут вообще знали, что это такое. Справа у нас — непрерывный ряд автомобилей, следующих в том же направлении, что и мы, и между ними нет никакого зазора, куда мы могли бы нырнуть; слева — нескончаемый поток встречных машин, а промежутки между рядами с обеих сторон забиты велосипедами, мотоциклами и скутерами, и все они нагружены корзинами с едой, моторчиками для стиральных машин, мешками удобрений, квохчущими курами, дровами, членами семей водителей. Так что, даже если бы наш водитель вдруг в последнюю минуту решил изменить направление, перейти на другую полосу, не участвовать больше в этих тараканьих бегах на сумасшедшей скорости, даже вообще съехать на обочину, чтобы избежать столкновения, то это было бы невозможно, никак невозможно!

Теперь мы уже совсем близко, я могу рассмотреть водителя цистерны, вижу, какого цвета у него рубашка, вижу пачку сигарет «555» у него на приборном щитке. И когда наши бамперы вот-вот должны соприкоснуться, а все мы — превратиться в лужу тормозной жидкости и крови и кучу осколков разбитого стекла и костей, вдруг, как будто спе­циально для нас, между двумя машинами справа открывается зазор — словно какой-то сатанинский транспортный хор дает нам возможность вовремя вступить, — и вот мы уже чинно едем в ряду других машин. Автоцистерна просвистывает мимо в каком-то сантиметре от нас, и возникает этот специфический эффект: спадает напряжение, резко выдыхаешь, — так бывает, когда проходит наконец последний вагон встречного поезда. Филипп ошалело смотрит на меня, трясет головой и спрашивает: «Мы еще живы? А… а мне показалось, что эта цистерна проехала буквально сквозь нас». И он не шутит.

Мы проделываем это каждые несколько минут — виляем в сторону, чтобы проскочить. Мы путешествуем по всем полосам шоссе, мчимся прямо на машины и грузовики, несущиеся навстречу. Завывают сирены, с обеих сторон колышется море фермеров, старушек, детей на утлых велосипедах, а время от времени возникают дополнительные препятствия, например телега, запряженная волами.

Опять. Опять и опять. На этот раз машина похожа на военный грузовик: кабина цвета хаки, в кузове стоят солдаты в рабочей одежде. Они едут прямо на нас и не думают тормозить. Наш водитель, кажется, тоже не очень обеспокоен. Он мило беседует с Линем, у которого тоже вполне беззаботный вид. Похоже, они вообще не обращают внимания на то, что сулит нам неминуемую смерть в ближайшие секунды. Нет, водитель, конечно, сигналит. Он всецело полагается на гудок, как будто гудок — это волшебная палочка, с помощью которой можно изменить законы физики. Нога его все еще жмет на газ, мотор работает на всю катушку. Филипп сжимает кулаки так, что белеют костяшки пальцев; в зеркальце вижу расширенные от ужаса глаза оператора Криса. Вся западная фракция нашего экипажа разом задерживает дыхание, ожидая рокового удара, все вспоминают о родных и близких, готовятся к тому, что сейчас переднее ветровое стекло рассыплется на мелкие оскол­ки… Но опять каким-то образом мы оказываемся в безопасности, две машины на миг соприкасаются, сдирая краску друг у друга с боков, и разбегаются в разные стороны. И вот мы снова едем по центральной полосе и дико сигналим передней машине, которая еле тащится — всего каких-то 120 км/час.