Волчицы из Машкуля
Шрифт:
— Зачем говорить о страданиях и смерти? — произнесла нежным голосом Мари. — Неужели вы думаете, что только страдания и смерть могут доказать искренность чувств?
— Почему я об этом говорю, мадемуазель Мари? Почему взываю к их помощи? Потому что не смею надеяться на другое счастье, потому что мне кажется несбыточной мечтой делить с вами тихую, мирную и счастливую жизнь, освещенную вашей привязанностью, назвать, наконец, вас своей женой, и я даже не могу себе позволить подобную мечту.
— Бедное дитя! — произнесла Мари голосом, в котором было столько же сопереживания, сколько и нежности. — Так, значит, вы меня сильно любите?
— О мадемуазель Мари, к чему лишние слова? К чему признания? Разве вы не видите, разве вам не подсказывает ваше сердце? Проведите ладонью по моему лбу — и вы почувствуете, как он горит; положите руку на мое сердце — и вы услышите, как оно учащенно бьется; посмотрите, как я дрожу с головы до ног, — и вы еще спрашиваете, люблю ли я вас!
Любовный порыв молодого человека, так неожиданно изменивший робкий характер барона, увлек Мари: ее охватило такое же, как и Мишеля, волнение, и она, так же как и он, задрожала всем телом: для нее перестала существовать ненависть отца к тому имени, что носил барон, неприязнь г-жи де ла Ложери к ее семье и даже несбыточные надежды Берты по поводу чувств Мишеля, хотя Мари не раз клялась в душе уважать их; юношеский пыл ее неразвитой, но сильной натуры взял верх над той сдержанностью, какую с некоторых пор она посчитала необходимым соблюдать. От нахлынувших чувств у нее начала кружиться голова, и она была готова ответить на страстную любовь молодого человека, возможно, еще более пылким порывом, как вдруг неясный шум, послышавшийся со стороны двери, заставил ее обернуться.
Она увидела Берту, неподвижно застывшую на пороге.
Свет фонаря, как мы уже говорили, падал на дверь, и он осветил лицо Берты.
Мари увидела, насколько было бледно лицо ее сестры, сколько боли и гнева скрывалось в ее сдвинутых бровях, затаилось в горькой складке крепко сжатых губ.
Ее так напугало неожиданное и почти зловещее появление сестры, что, оттолкнув молодого человека, по-прежнему державшего ее за руку, она шагнула навстречу сестре.
Однако Берта, войдя в каморку под крышей башни, отстранила Мари, будто это был неодушевленный предмет, и направилась прямо к Мишелю.
— Сударь, — произнесла она срывавшимся голосом, — разве моя сестра не сообщила вам, что нотариус вашей матери, господин Лорио, находится здесь по ее поручению и желает с вами переговорить?
Мишель пробормотал себе под нос что-то невнятное.
— Он ждет вас в гостиной, — произнесла Берта, словно отдавая приказ.
Превратившись снова в застенчивого и подверженного всем страхам и сомнениям молодого человека, Мишель с трудом встал на ноги и так смутился, что не смог произнести ни слова в ответ и нетвердым шагом направился к двери, словно мальчуган, который застигнут врасплох на месте преступления и послушно выполняет указания взрослых, даже не думая оправдываться.
Мари взяла лампу, чтобы осветить дорогу бедному юноше, но Берта выхватила ее из рук сестры и отдала молодому человеку, жестом указав на дверь.
— А как же вы, мадемуазель? — робко спросил Мишель.
— Мы у себя дома, — ответила Берта.
Затем она топнула в нетерпении ногой, так как увидела, что Мишель посмотрел вопросительно на Мари.
— Идите же скорее! — приказала она.
Молодой человек скрылся за дверью, оставив девушек в комнате, которую освещал слабый свет тонкого серпа луны, поминутно исчезавшей в облаках; лучи ее проникали сквозь узкое башенное оконце.
Оставшись наедине с сестрой, Мари уже приготовилась было выслушивать упреки за беседу с молодым человеком с глазу на глаз — значение ее она только теперь по-настоящему поняла.
Мари ошибалась.
Как только Мишель исчез за поворотом лестницы и шаги его стихли, Берта взяла сестру за руку и крепко ее сжала, что говорило о силе ее переживаний.
— Что он здесь тебе говорил, стоя на коленях? — спросила она глухим голосом.
Вместо ответа, Мари кинулась Берте на шею и, несмотря на то что та пыталась отстраниться, крепко обняла и стала целовать сестру, обливая ее лицо слезами, брызнувшими из глаз.
— Дорогая сестрица, за что же ты так на меня рассердилась? — спросила она.
— Мари, я вовсе не рассердилась на вас, я лишь хочу узнать, что вам сказал этот молодой человек, которого я застала на коленях перед вами?
— Но ты никогда со мной не говорила таким тоном!
— Разве это имеет какое-то отношение к моему вопросу? Я хочу, я требую, чтобы ты мне ответила.
— Берта! Берта!
— Говори же, наконец, что он тебе сказал? Я тебя спрашиваю, что он тебе сказал? — повелительным тоном восклицала Берта и так крепко сжимала запястье сестры, что Мари, закричав от боли, присела, словно падая в обморок.
Крик сестры образумил Берту.
К ней вернулось свойственное ей самообладание.
Порывистая и необузданная, она была по натуре доброй девушкой, и ее сердце дрогнуло, когда она поняла, какую боль и какое горе она причинила своей сестре; не дав ей упасть, она подхватила Мари на руки, подняла ее, словно дитя, и уложила на верстак, по-прежнему крепко прижимая к груди; затем она осыпала ее поцелуями, и несколько горячих слезинок скатилось с ее ресниц на щеки Мари, сверкая словно искорки пылающего костра.
Берта плакала совсем как Мария Терезия: ее слезы не лились из глаз, а вырывались из-под век сверкавшими молниями.
— Бедная крошка! Бедная крошка! — повторяла Берта, думая о своей сестре как о ребенке, которого по неосторожности поранили. — Прости меня! Я причинила тебе боль… Но, что еще хуже, я тебя огорчила! Прости меня!
Затем, словно говоря сама с собой, она повторила:
— Прости меня! Я виновата во всем: мне бы следовало раньше открыть свое сердце, чтобы ты знала, какое странное чувство испытываю я к этому человеку… к этому мальчику, — добавила она с оттенком презрения в голосе, — мне надо было бы тебе рассказать, какую власть надо мной приобрел этот человек, заставив меня ревновать его к той, кого я люблю более всего на свете, больше жизни, больше него!.. Любовь заставила меня ревновать его к тебе! Ах, если бы, моя бедная Мари, ты только могла бы знать, сколько страданий мне принесла эта безрассудная любовь, ведь я считаю ее ниже своего достоинства! Если бы ты только знала, сколько я боролась с ней, пока она меня не захватила целиком! Сколько раз я упрекала себя в непростительной слабости! В этом человеке нет ничего того, что я уважаю в мужчинах. В нем нет ничего, что мне обычно нравится: ни благородной внешности, ни осанки, ни веры, ни темперамента, ни необузданности и силы чувств, ни безоглядной храбрости; но что поделать, несмотря на все его недостатки, я его люблю! Я полюбила его с первого взгляда. Я его люблю с такой страстью, что порой, обливаясь потом, задыхаюсь, почти теряю сознание от непонятной мне тоски и кричу, словно обезумев: «Боже! Возьми мою жизнь, но оставь мне его любовь!» За те месяцы, что прошли с того дня, как мы, на мое несчастье, встретились с ним, я не переставала думать о нем; я испытываю к нему какое-то странное чувство, возможно похожее на влечение женщины к любовнику, но в то же время больше напоминающее любовь матери к сыну. И с каждым днем моя жизнь все сильнее зависит от этого чувства; оно поглощает не только мои мысли, но заполняет мои сны, с ним связаны все мои надежды на будущее. О! Мари! Я только что попросила у тебя прощения, а теперь хочу сказать: пожалей меня, сестричка! Пожалей меня!
И Берта в отчаянии еще крепче прижалась к сестре.
Бедняжка Мари с дрожью слушала сестру; ее поразил столь мощный и страстный порыв Берты; каждое восклицание, каждое слово, каждая фраза сестры развевала розовые облака, на которых она только что парила в мечтах о будущем; и страстный голос сестры сметал на своем пути, словно ураган, остатки облаков, круживших в небе после грозы. На каждое слово сестры она отвечала потоком еще более горьких слез, понимая, что привязанность к Берте требует жертвы, и об этом она уже не раз тайком задумывалась.