Волки на переломе зимы
Шрифт:
Смысл такого переодевания был ясен сразу. В лесу им всем предстояло перевоплотиться в волков; при этом они без труда сбросят мантии наземь, а потом легко смогут снова надеть их. Ройбен с великим нетерпением ждал ночи. Стюарт смотрел на предстоящее с легким налетом цинизма. Ему очень хотелось узнать заранее, какого рода «церемонии» их ожидают. Но Ройбен был уверен, что предстоит нечто волшебное. По большому счету, его совершенно не интересовало, что именно произойдет. Ему было безразлично, явится туда Хокан Крост или загадочные женщины или нет. Феликс и Маргон тоже с нетерпением ждали столь важной для всех ночи, но казались при этом совершенно спокойными.
И Ройбен увидит Лауру. Наконец-то
Феликс уже объяснил Филу, что они будут встречать Рождество в лесу по неким старинным обычаям Старого Света, и очень просил прощения за то, что его не берут с собой. Фил встретил просьбу вполне благосклонно. Он проведет этот вечер так же, как делал всегда: будет слушать музыку, читать и, возможно, ляжет спать, не дожидаясь даже одиннадцати часов. И уж меньше всего на свете ему хотелось бы оказаться помехой для кого-то. Во флигеле с открытым окном, дыша океанским воздухом, Фил спал замечательно и обычно ложился спать часов в девять вечера.
И вот наступило утро рождественского сочельника. Оно было холодным и ясным, в ярко-белом небе вполне можно было ожидать появления солнца. Море впервые за много дней стало синим, испещренным белыми барашками волн. Прихватив подарки для отца, Ройбен отправился по открытому ветру склону во флигель.
Дома, в Сан-Франциско, они всегда обменивались подарками перед тем, как пойти к полуденной мессе, так что сочельник Рождества всегда был для Ройбена важным днем. Само Рождество было скорее просто днем отдыха. Фил уходил в свою комнату и смотрел свою любимую «Рождественскую песнь», Грейс же устраивала легкий стол для своих товарищей из больницы, в первую очередь для тех, кто жил далеко от дома и родных.
Фил уже проснулся и писал, сидя за столом. Он немедленно налил Ройбену полную чашку крепкого кофе итальянской обжарки. Маленький флигель можно было бы назвать воплощением слова «уют». На окнах висели ослепительно-белые сборчатые шторы – явно женский выбор, думал Ройбен, – но они были красивыми и смягчали суровый вид бескрайнего моря, который чем-то тревожил Ройбена.
Они сели рядом перед камином. Фил преподнес Ройбену небольшую книгу, обернутую в фольгу, и Ройбен сразу же раскрыл ее. Книга оказалась самодельной, Фил украсил ее собственноручными иллюстрациями. «Подражание Уильяму Блейку», – пояснил он с иронической усмешкой. Пролистав несколько страниц, Ройбен понял, что это собрание стихов, которые Фил писал на протяжении многих лет. Некоторые из них уже были опубликованы, но большую часть никогда не видел никто, кроме автора.
Заголовок оказался очень простым: «Моим сыновьям».
Ройбен был глубоко тронут. На полях каждой страницы змеились волосяными линиями виньетки, в которых образы сплетались, как в иллюминированных средневековых манускриптах, образуя лиственные орнаменты, в которых местами проглядывали какие-то простые бытовые предметы. То тут, то там в извилистых хитроумных переплетениях можно было увидеть то кофейную чашку, то велосипед, то маленькую пишущую машинку, то баскетбольный щит с мячом. Попадались и не очень искусные, но добродушные шаржи – на Джима, на Ройбена, на Грейс, на самого Фила. Одну страницу занимало нарочито примитивное изображение дома на Русском холме и его многочисленных комнатушек, забитых любовно подобранной мебелью и всякой прочей всячиной.
Фил никогда прежде не собирал свои стихи вместе. Ройбен был в восторге от книги.
– Ну, а твоему брату такой же экземпляр должен сегодня доставить «ФедЭкс», – сказал Фил. – Матери я тоже послал. Не читай сейчас ничего. Возьми это с собой в замок и читай, когда будет настроение. Поэзию следует воспринимать мелкими порциями. Без поэзии нетрудно обойтись. И никто не обязан ее читать.
Этот подарок оказался не единственным – их было еще два. Фил заверил Ройбена, что Джим получил точно то же самое. Во-первых, еще одна изготовленная Филом книга, носившая тоже весьма непритязательное название: «Наши предки в Сан-Франциско – посвящается моим сыновьям». Ройбен был на седьмом небе от счастья. Впервые в жизни ему захотелось узнать действительно все о семье Фила. Он вырос в гаргантюанской тени дедушки Спэнглера, торговца недвижимостью, заложившего основание огромному состоянию Спенглеров, но почти ничего не знал о Голдингах, и книга эта не была напечатана, а была написана от руки старомодным и очень разборчивым почерком Фила. В книге были и репродукции старых фотографий, которых Ройбен никогда прежде не видел.
– На это тебе тоже потребуется время, – сказал Фил. – Можешь читать понемногу хоть до конца жизни, если будет такое желание. А потом, конечно, передашь своему сыну. Впрочем, я намерен рассказать ему кое-что такое, о чем никогда не говорил ни тебе, ни твоему брату.
Последним подарком оказалась старая твидовая кепка, принадлежавшая дедушке О’Коннелу, – почти точно такая же, как та, которую Фил надевал на прогулки.
– Твоему брату я послал такую же. Мой дед никогда не выходил из дому, не надев на голову одну из этих кепок. А для будущего внука у меня в сундуке есть еще парочка таких.
– Знаешь, отец, таких замечательных подарков я никогда еще не получал, – сказал Ройбен. – Рождество получается просто изумительное. И чем дальше, тем лучше. – Он старательно скрывал непрерывно терзавшую его жгучую боль, боль, силу которой ему придется постигать всю жизнь, боль, вызванную тем, что для того, чтобы проникнуться интересом к своим предкам, ему пришлось навсегда порвать со своими родными и со всем людским родом.
Фил смерил его серьезным взглядом.
– Ройбен, должен сказать, что твой брат Джим – пропащий человек. Он заживо похоронил себя в католическом священстве, ложно истолковав свое положение. Он ведет свою борьбу в тесном и темном мирке. В нем нет ни магии, ни чудес, ни мистики. Но перед тобой раскрыта вся вселенная.
Если бы я мог приоткрыть тебе хоть самую малость, если бы я мог признаться тебе и попросить совета… Если бы…
– Папа, а вот мои подарки! – бодро заявил Ройбен. И поставил перед отцом внушительную коробку.
Открыв первый томик и увидев, что это «Гамлет» в том самом изящном, карманного формата, издании «Джинн и компании», том самом, которым он с таким удовольствием пользовался еще будучи студентом, Фил прослезился. А обнаружив, что перед ним полное, без единого пропуска собрание шекспировских пьес, был изумлен. О таком – о полной коллекции – он даже мечтать не мог. Эти книги вышли из печати задолго до того, как он в юности впервые зашел в букинистический магазин.
Ему удалось сдержать слезы, и он негромко заговорил о времени, проведенном в Беркли – его он считал самым насыщенным периодом всей своей жизни, – когда он читал Шекспира, участвовал в постановках пьес Шекспира, жил Шекспиром, часами бродил под деревьями прекрасного старинного кампуса, шатался по букинистическим магазинам на Телеграф-авеню в поисках научных исследований, посвященных Барду, приходил в восторг каждый раз, когда в работе какого-нибудь проницательного критика находил почву для нового озарения или возможность взглянуть на ту или иную пьесу под непривычным углом зрения. Тогда он думал, что жизнь в научном мире захватит его навсегда. И ему больше всего на свете хотелось остаться в атмосфере книг и поэзии.