«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Шрифт:
У меня нет никаких прав, даже заикаться о Наташе перед Лагодинским не стоит… как цинично сказал Петров: «Благодари бога, что тебе хотя бы оставили жизнь». Они с Чермоевым были готовы свалить неудачу с поимкой десанта Ланге и угон самолета на нас с Гюнтером, как на козлов отпущения.
Понурив голову, я собирал вещи в свой солдатский ранец. Много ли вещей у военнопленного?! Вот пуховый шарф, заботливо связанный нежными руками Наташи; вот ее фотография с наивной надписью «Пусть наша любовь будет вечной». Прижимаю дорогую фотографию к губам, на глаза наворачиваются слезы: от вечности нашей любви досталось всего несколько месяцев. Пауль молча сидит рядом со мной, я вижу, что он от души сочувствует моему
Гюнтер более прозаичен, его больше беспокоит, «как там будет, в этом лагере для военнопленных?». Оказалось, что в сорок первом он видел, как содержали русских пленных в концлагере, и до сих пор в ужасе от увиденного.
— А что, если большевики из мести поступают так же и с пленными немцами?! Ведь Сталин отказался подписывать конвенцию, — рассуждает наш фельдфебель.
— Не говори ерунды, когда сталинградцев уговаривали капитулировать, то в листовках описали даже нормы питания в лагерях, — пытается успокоить нас Сергей. — Мне запомнилось, там были перечислены даже сахар и томат; голодать точно не будете. Конечно, придется много и тяжело работать. А как вы хотели?! Вермахт разрушил — вермахт строй!
Забегая вперед, скажу: оба они оказались по-своему не правы — конечно, такого ужаса и намеренных издевательств над пленными, как в гитлеровских концлагерях, нам с Куртом видеть не пришлось. Но голодными ходить приходилось часто, исхудали сильно, несмотря на свое относительно привилегированное положение.
Рассказывает старшина Нестеренко:
— Наташка, узнав, что Курта отправляют в лагерь, тоже ревет не переставая. Хотела бежать к Лагодинскому, уговаривать его оставить летчика в крепости. Боже мой, какая она еще наивная девчонка, ничего не понимает! Пытался ей по-хорошему объяснить, что у полковника своих проблем из-за провала операции полно, что он еле-еле отбился от обвинений самого Берии. А если еще выяснится, что он потакал запрещенным взаимоотношениям военнопленных с гражданскими лицами! Да и у всей нашей семьи могут быть проблемы. Рассказываю, что сейчас творится в освобожденных от оккупантов районах: всех женщин, что имели любовные связи с немцами, будут осуждать, как за сотрудничество с врагом.
— Какая дикость! — говорит моя мать. — Вечно у нас перегибают палку!
— Я не верю, что наши советские девочки могли повлюбляться в настоящих фашистов. Скорее всего это были нормальные мальчики, такие же, как наши Пауль с Куртом. Ведь Гюнтер рассказывал, большинство солдат вермахта именно такие. За что же осуждать? — вторит ей Гуля.
— Будут осуждать только тех, кто связался с фашистами. Но ведь Павлик и Курт перевоспитались, ведь они стали совсем другими! — отвечает ей моя мать.
— Да кто там будет разбираться! — перебиваю я их бабьи рассуждения. Вот уж действительно женская логика, совершенно не понимают, что представляет собой карательная система НКВД. У нас же так: лучше покарать десять невиновных, чем пропустить одного врага народа.
Однако безудержные рыдания девчонки все же трогают мое сердце, и я обещаю устроить ей последнее свидание с Хансеном. Сам он прийти в село не может, после провала операции условия содержания пленных в крепости сильно ужесточили. Фактически немцы заперты в пределах крепостных стен.
Из рассказа бортрадиста Хансена:
— Боже мой, что это — сказочный сон?! Или мои стражи из НКВД действительно сжалились
На пороге моей комнаты, словно белый ангел, возникает Наташа: ее пуховый платок и кацавейка обсыпаны мелкими колючими снежинками — на улице жуткий мороз. Пауль улыбается и деликатно выходит за дверь, а мы с любимой бросаемся в объятия друг другу, наперебой шепчем что-то бурное, неразборчивое, сквозь слезы и нервный смех.
— Meine Liebe, ты вся замерзла, — я снимаю рукавички и губами, дыханием согреваю каждый ее пальчик. Затем опускаюсь перед ней на колени, стягиваю валенки и пытаюсь согреть маленькие ступни в тонких чулочках. Она гладит мои волосы и прижимает голову к своей груди, я слышу, как перепуганной птичкой мечется ее сердечко.
Мое собственное сердце готово растаять от любви и признательности к этой хрупкой, но смелой русской девушке. Я понимаю, как сложно было добираться в крепость по такой погоде, я знаю, как опасно ходить по горам в снегопад. И понимаю, что главная опасность не в засыпанных снегом трещинах и не в рыщущих по ущелью голодных волчьих стаях. Главная опасность — люди из НКВД, те, что считают нашу любовь запретной!
Но сейчас эти несколько часов наши, мы отвоевали их у злой судьбы! Я подхватываю Наташеньку на руки и кружусь с ней по комнате, она крепко обнимает меня за шею… осознание, что это наша последняя встреча, придает особый сладостно-горький привкус всему происходящему.
Я бережно опускаю свою драгоценную ношу на постель и нежно-нежно целую каждую клеточку ее тела. Я стараюсь запомнить эти мгновения на всю жизнь; я буду представлять перед мысленным взором каждую мельчайшую подробность нашего свидания, лежа на нарах в бараке для военнопленных, под сонное дыхание своих измученных работой товарищей. Я буду засыпать на голых досках, кое-как укрывшись шинелью, и буду вспоминать кудрявую Наташину головку, доверчиво лежащую на моем плече, и ее шелковистые волосы, струящиеся под моими пальцами. Меня разбудит простуженный голос ротного, поднимающий невыспавшихся пленных на утреннюю поверку, он вырвет меня из волшебного сна, где любимая девушка ласкала меня своими нежными ручками и я сходил с ума от счастья и страсти. Я буду идти хмурым промозглым утром в колонне под грубые окрики конвоиров и тихо улыбаться своим воспоминаниям, в которых из тумана времени мне будут сиять лучистые Наташины глаза.
— Я буду писать тебе письма, нежные-нежные, каждый день, — обещает мне подруга.
Тогда мы еще не знаем, что это строжайше запрещено! Даже эту тоненькую ниточку между двумя влюбленными сердцами прервут строгие приказы из НКВД. Я тоже буду писать ей письма, мысленно… я буду беседовать с нею про себя, еле шевеля губами, когда буду тащить в шахте тяжеленную угольную тачку, весь перемазанный в угольной пыли. Только мысли о ней помогут мне не сойти с ума в этом аду.
— Лагерь ненадолго, война скоро кончится, и я вернусь к тебе, мой котенок!
До конца войны еще более двух лет, но в лагере мне предстоит быть еще дольше, аж до пятьдесят третьего года, пока из СССР не уедут последние немецкие военнопленные, освобожденные по миссии Аденауэра. Может быть, я сам поступил опрометчиво, восстав против произвола и воровства лагерной администрации, — но за это офицер НКВД обвинит меня в не совершенных мною воинских преступлениях и добьется отправки в штрафной лагерь. Так из антифашистского актива я попаду на самое дно. Десять лет, десять долгих лет за колючей проволокой. Я попал в плен совсем юным мальчишкой, а выйду тридцатилетним мужчиной — без дома, без семьи, одинокий, как ветер в поле. Другие военнопленные изредка будут получать в лагере открытки из Германии. Мне некому будет писать, мои родители погибнут под английскими бомбами в Дрездене, брата убьют на Восточном фронте.